|
Плавание над каналом осенним вечером
Эта история произошла в петербургской Коломне, месте унылом и печальном, где узкие улицы и извилистые набережные каналов образуют каменный лабиринт, в котором оказалось пойманным время, свернувшееся здесь словно змея в кольцо и медленно пожирающее однообразные фасады домов и асфальт тротуаров.
Чувствуя внутреннее родство лабиринта и человеческой души, незадолго до Октябрьской революции, учитель словесности, единственной коломенской гимназии, прислал в газету Квартальные ведомости странную статью. В этой статье он писал, что Коломна, это вовсе не заброшенный район Петербурга. Она располагается вовсе не на Земле, а в человеческой душе, в момент мучительного и тягостного раздумья. Душа же эта офицерская, отставная, привыкшая к долгим запоям, живущая далекими воспоминаниями бурной молодости и тяжелой, тупой скукой возраста начала человеческого увядания. По словам учителя, человек этот, бывший офицер, давно махнувший рукой на свою пропащую жизнь, опустившийся, небритый, таскающийся по кабакам, встретил однажды, в одном из злачных мест, женщину удивительной красоты, которая оказалась там, наверное, по какой-то случайности, или хуже того, трагической необходимости. Увидев прекрасное лицо, офицер наш, словно бы проснулся, вмиг вспомнив свое былое благородство и юношеский пыл, и книги читанные и раздумья, и печальный звон колоколов к заутренней, и пронзительный звук полковой трубы к атаке во время последней турецкой компании в Севастополе, когда поднимались бойцы из окопов и шли грудь на грудь с сарацинами, думая не о смерти, а о победе и славе. Так вот опомнившись и словно сбросив с себя груз бесцельно прожитых последних лет, офицер захотел увести эту женщину куда-нибудь подальше из этих мест, на свет божий. И уже готов был представиться ей, открыться в душе своей еще не угасшей, еще надеющейся на что-то, на жизнь, на любовь, но вдруг с ужасом осознал, что в карманах у него наберется мятых рублей да потертых двугривенных на стакан водки, тарелку щей, леща копченого, да комнату с клопами на ночь, в борделе на третьем этаже. Испугавшись вдруг даже самой мысли о борделе, чего прежде с ним никогда не случалось, офицер посмотрел на свою избранницу долгим взглядом, исполненным невыразимого страдания и молвил только, - "подождите мадам, я скоро вернусь", никак правда не объяснив, куда он собрался, когда вернется, а главное зачем. Хотя, по правде сказать, подобных вопросов ему никто и не задавал. После этого он резко поднялся, едва не опрокинув стул и оттолкнув полового с гнусной, холуйской, набриалиненой прической, бросился прочь на улицу, в казино "Монте-Карло", где толстый француз мосье Жак держал несколько карточных столов и рулетку с волчком, завывающим на высокой, тревожной ноте, словно бесконечно долго летящая пуля, выпущенная из длинноствольного ружья янычара, охотника за людьми, скрывающегося в развалинах старой крепости на берегу Черного моря. Вывернув карманы и накупив на все деньги разноцветных фишек, он направился было к рулетке, но вдруг остановился, как вкопанный, на лице его отразилась какая-то мучительная работа, он засунул руку запазуху, вынул из внутреннего кармана орден святой Анны на трехцветной ленте, полученный им за храбрость в Крымской компании, двинулся назад и положил его на прилавок, где стоял бородатый мужик, меняющий деньги на игорные фишки.
- Что же это вы, ваше благородие, боевые ордена в рулетку просаживаете, - угрюмо проговорил бородатый дядька, сам видно воевавший.
- Молчи дурак, - нервно отвечал офицер, - бери, раз дают, да дай мне за него фишек на сто рублей.
- На сто не могу, - проговорил мужик не поднимая глаз на офицера, - по пятидесяти велено за ордена давать. А не хотите, так лучше заберите его назад.
- Хорошо, - торопливо кивнул офицер, - Давай на пятьдесят. Да, быстрей, - он барабанил по прилавку пальцами, пока мужик отсчитывал фишки, затем сгреб с прилавка разноцветную горсть, высыпал ее в карман и нетвердой походкой вновь направился к игорному столу. В это время крупье, в черной тройке и белых печатках крутанул волчок, и тот взвился с шелестящим свистом, стремительным вращением оживив мертвые цифры рулетки, обещая выбрать одну, заветную. Офицер шел к столу не сводя глаз с крутящегося волчка над красно-черным полем, взгляд его застыл, словно остекленел, а сам он вдруг стал похож на лунатика, движущегося уже не по игорному залу, но по пространству собственного сна, сплетенного из движущегося волчка, проносящихся под ним черных и белых цифр, напряженных лиц игроков, мыслью о вожделенных деньгах, прекрасной незнакомке, отданном ордене, укоризне в голосе менялы за прилавком, страхе потерять последнее и надеждой, что после долгих лет тупого безделья и глухой тоски, счастье наконец повернется к нему, одарив выстраданной и вымученной наградой. Дело оставалось лишь за одним, за малым, понять, конечно, не закономерность движения волчка, что невозможно, но закономерность судьбы, которая вот сейчас скрывается в одной из цифр и возможно поджидает его, делая ему какие-то пока еще неведомые знаки. Чтобы вложить все деньги в одну цифру и сорвать весь куш, он должен был почувствовать указующий перст судьбы, до того, как волчок остановится. Офицер смотрел на цифры, на плавные, мертвые изгибы их тел, в надежде, что одна из них вдруг каким либо чудесным образом изменится, словно оживет и это будет намек, который впоследствии можно будет использовать, когда начнется новая игра, его игра. Конечно, он играл и раньше, играл страстно, и не всегда несчастливо, иногда унося из казино под завистливые взгляды публики и холодный, неприязненный взгляд крупье, приличные суммы, но никогда прежде ему не приходила в голову мысль, что счастье можно выследить, как охотник выслеживает добычу, крадясь по запутанному лабиринту и вглядываясь на своем пути в едва заметные, таинственные знаки. Офицер попытался взглядом остановить неудержимо летящие под волчком цифры, чтобы увидеть изнанку этого внешне бессмысленного кабалистического ряда, который вовсе не подчиняется крутящемуся волчку, а совсем наоборот, заставляет вращаться волчок и приказывает ему остановиться в одном единственном, сокровенном месте. Но эта попытка остановить или хотя бы замедлить бешеное движение волчка оказалось тяжелым, очень тяжелым, практически непосильным делом, и офицер почувствовал, что стремительно вращающийся вихрь затягивает его, словно тяжелый мельничный жернов в какое-то иное, непонятное и страшное пространство, которое прямо на его глазах стало неумолимо расширяться. Неподвижным взглядом он смотрел на волчок, пока не увидел, что тот оставляет в воздухе призрачный след, словно разматывает бесконечную серую ленту, извивающуюся и складывающуюся множеством зигзагов и петель, без начала и конца переходящих друг в друга, подобно бормотанию сумасшедшего, повторяющего одну и туже бессмысленную фразу на никому не ведом тарабарском языке, но каждый раз на иной, особенный манер. Этот странный, запутанный след крутящегося волчка все удлинялся, множа внутри себя замкнутые геометрические фигуры, которые прямо на глазах офицера, как будто застывали, твердели, превращались в неподвижную реальность, оборачиваясь зигзагами улиц, петлями переулков, извилистыми набережными, вдоль которых он уже шел, вернее, словно плыл, подгоняемый в спину сырым, промозглым ветром, и, уже понимая, что сам он, собственной волей более не в силах остановиться, что он попал странный лабиринт и сейчас движется уже лишь силой вращающегося волчка. Впрочем он и не пытался остановиться, повинуясь внешней силе, которая уже стала его судьбой. Он двигался вперед, оглядываясь по сторонам, в надежде увидеть какой-либо знак или цифру, которую впоследствии сможет использовать в новой игре, когда волчок рулетки наконец остановится и странный, запутанный мир, созданный его движением рассеется, словно утренний туман над набережной и он снова обретет силу и волю над собственным телом и будет взирать на движение волчка уже не изнутри, из тягостного каменного лабиринта, как он делал это сейчас, но отстраненно, снаружи, свободно, словно бог, сверху взирающий на земную суету и уже знающий ответы на все вопросы и окончания всех историй. Это ощущение скорой свободы наверное и было той силой, которая заставляла его плыть вдоль набережной канала, вдоль холодной, вечерней воды, однако однообразный, не меняющийся пейзаж одинаковых, мрачных домов с осыпающейся штукатуркой не являл ему ни тайных знаков, ни цифр, которые он смог бы использовать в своей будущей игре. Оглядываясь вокруг, он вдруг понял, что не может различить номеров домов, проплывающих мимо, по сути единственных цифр, которые сопровождали его в этом путешествии. Их черные силуэты на белых эмалированных табличках при пристальном взгляде оборачивались непонятными, лишенными всякого смысла иероглифами, мгновенно уносящимися назад. Глядя на них, он подумал, что также невозможно разглядеть цифры рулетки, если одновременно удерживать взглядом вращающийся волчок и черно-красное поле несущиеся под ним. Это мысленное возвращение назад в казино, к рулетке, вдруг повергло его в совершенно непонятный, животный ужас с нытьем в животе и легким, пьянящим головокружением, как когда-то давным- давно, в далекие времена крымской компании, когда в пылу атаки опьяненный боем со страшным матерным криком, он выскочил на бруствер турецкого окопа и внезапно увидел перед собой черное отверстие ствола турецкого ружья, смотрящее ему прямо в лоб. Тогда продолжая истошно кричать, но не от смелости вовсе, а от страха, он прыгнул вниз, в окоп, словно в черную пропасть этого бездонного ствола, навстречу своей смерти, но остался жив. Выстрела не последовало. Судя по всему ружье дало осечку. В следующее мгновение на него уже смотрели черные и от ужаса такие же бездонные глаза турка, вцепившегося в ружье до мертвенной белизны пальцев. Впрочем не долго. Тяжелый, на выдохе удар штыком, и глаза на искаженном болью лице медленно потухли. Но это ощущение однажды пережитого смертельного ужаса осталось и сейчас вернулось к нему вновь. Причиной тому была одна мысль, даже не мысль, мыслишка, куцый обрубок странной философской идеи о времени и пространстве, переплетенных в человеческой голове и опутывающих самого человека, как паутина попавшую в нее муху. Идея эта была огромна, неподьемна, и офицер чувствовал, что не в состоянии охватить ее целиком, потому что она уходила сквозь века человеческой истории и одновременно распространялась в далекие черные глубины бездонного космоса, и еще, как это ни странно, просачивалась, как вода внутрь таинственного пространства стихов, молитв и пророчеств, какие только произносились на земле и были записаны в тысячах книг, хранившихся у разных людей, которые никто никогда не удосужится снести в одно место, чтобы сотни тонн литературы смогли бы, наконец, родить эту странную, гигантскую идею. Офицер наш вовсе не понимал, но лишь чувствовал эту идею, как гигантскую волну, сравнимую лишь со вставшим на дыбы океаном, надвигающимся на сушу, на жалкие человеческие строения и убогие храмы, готовясь поглотить их и унести своим, не ведомым человеку путем. Что же касается той самой мелкой мыслишки, рожденной ощущением приближения гигантской волны, то состояла она в том, что этот лабиринт улиц, переулков и набережных, над которыми он плыл сейчас, подгоняемый сырым холодным ветром, уже давно знаком ему, и тысячу раз пройден вдоль и поперек. По этой набережной, над которой он двигался сейчас, он бежал совсем недавно в казино мосье Жака, чтобы поставить все деньги на одну единственную заветную цифру, которая должна стать ключом, способным разомкнуть безвыходный лабиринт его собственной жизни. Так вот, вдруг, разом осознал наш офицер, что этого теперь уже не случится никогда. Потому что и тогда, в те долгие и бесцельные годы своей коломенской жизни, как и сейчас, он словно кукла-марионетка, бродил по лабиринту, движимый лишь, как оказалось, силой вращения волчка, какой-то неведомой, небесной рулетки, которая наконец предстала перед его глазами лишь пять минут назад в здесь же в игорном зале. А это значит, что волчок, который должен был явить ему заветную цифру, способную отпереть лабиринт, не остановится никогда и его надежды на свет, на жизнь, на прекрасную незнакомку, найденную им среди коломенских унылых серых стен, останутся лишь наивными и пустыми фантазиями. Эта мысль обдала его холодной волной ужаса, словно он погрузился в студеную воду канала, которая медленно течет неведомо куда, а скорее всего в никуда, просто по кругу, во замкнутому кольцу коломенского лабиринта. И когда в его голове уже мелькнула мысль встать на чугунные перила набережной и оттуда шагнуть в мутный поток, чтобы уже окончательно превратиться в молчаливо плывущее, мертвое, неподвижное тело, на другом берегу канала он вдруг увидел ее, ту женщину, ради которой он затеял эту бессмысленную игру.
Она стояла у парапета и смотрела прямо перед собой, лицо ее было бледно и похоже на застывшую гипсовую маску, какие обычно делают с человека, когда последний вздох наконец отлетает с его остывающих губ, а глаза останавливаются, превращаясь из глубокого зеркала в две мутные, мелкие лужи. И все равно, даже в таком неестественном, безжизненном виде, она поражала своей острой, пронзительной красотой, вовсе не человеческой, а порывистой, животной, красотой, застывшей в последнее мгновение птицы, уже готовой оторваться от земли, но вдруг замешкавшейся, словно о чем-то задумавшейся, когда взгляд ее еще неподвижно устремлен вниз, а крылья уже зовут наверх. В этом неестественном состоянии было что-то печальное, болезненное, но в тоже время очень сильное, подобное смертельной агонии, или, наоборот, началу чудесного пробуждения от смертельного сна. Впрочем с ней не происходило ни того, ни другого. Глядя на ее застывшую фигуру, офицер вдруг понял, что ее совсем не касается тот поток, который нес его самого вдоль набережной канала, мимо осыпающихся фасадов одинаковых, угрюмых доходных домов, номера которых он никак не мог разглядеть. Она же была совершенно свободна от этого насильственного движения, вызванного силами небесной кабалистической игры. И тогда он подумал, что она просто спит, и здесь очутилась во сне, сама, впрочем, не ведая, куда попала, но наверное перед сном она думала о нем, ждала его, потому что он обещал вернуться и забрать ее. Впрочем от следующей мысли у него вновь все похолодело внутри, потому что вдруг ему стало ясно, как божий день, что единственный знак судьбы, который он искал, поддавшись неистовому движению небесного волчка, приведенного в действие рукой крупье в казино мосье Жака, была вовсе не счастливая цифра в кабалистическом круге рулетки, и не цифра вообще, а она сама, эта женщина, посланная ему судьбой, но брошенная им ради денег, которые якобы должны были спасти их обоих, но на самом деле увели его в призрачное пространство бесполезной игры. Видя, как ее фигура медленно приближается, и уже почти сравнялась с ним, и с ужасом понимая, что вот сейчас она медленно будет уплывать назад, пока не скроется за поворотом бесконечного лабиринта, офицер лихорадочно соображал, что же можно сделать, чтобы наконец остановить этот страшный поток, тащивший его вдоль по набережной. Его мысли лихорадочно метались, подобно задыхающимся в бешеной гонке псам, обшаривая всю его прошлую жизнь, все перипетии его судьбы, все тяжкие минуты отчаяния или смертельной опасности, откуда он чудом выбирался, тем не менее все равно медленно погружаясь на дно своей коломенской жизни. И наконец одна спасительная мысль явилась ему, мысль страшная, услышанная им однажды в кабаке, от какого-то пьяного чиновника, приехавшего тайно в Петербург с казенными деньгами, украденными им в Саратове в дворянском собрании, ради одной заезжей актрисы, которая выгнала его взашей с этими деньгами, когда он предложил ей уехать с ним кутить в Париж. Чиновник из Саратова бежал, прихватив саквояж с деньгами, бросив дом, семью, разыскиваемый полицией, и в кабаке, с пьяной слезой в голосе, поведал офицеру свою сумасшедшую историю, очень подробно и обстоятельно, словно упиваясь всей глубиной своего падения, унижения и пошлости. А под конец, в пьяном отчаянии, размазывая кулаками слезы по небритым щекам, и, вероятно, готовясь к самому худшему, к петле в пустой комнате борделя, или пуле в висок на мосту над каналом, глядя офицеру в глаза, он прошептал слова, сказанные обездоленному, нищему, покрытому язвами библейскому Иову его женой. "Прокляни Бога и умри" - страшным шепотом прошипел плачущий казнокрад офицеру, обращая, впрочем, эти слова самому себе. После чего встал и вышел в ночь. И вот сейчас это отчаянное проклятие небесам, вращающемуся небесному волчку, живому, движущемуся ряду цифр рулетки, своим надеждам на богатство и счастливую жизнь, грянули в офицерской душе протяжным взрывом, подобным взрыву фугаса тяжелой корабельной пушки, разрывающему толстостенный каменный береговой редут и выжигая нутро замкнутого человеческого пространства. Офицеру, уже в полуобмороке от мучительной боли разорванных внутренностей, известной лишь гордому самураю в момент харакири, вдруг послышалось, словно звук этого взрыва отразился несколько раз от каменных стен лабиринта гулким эхом и рванулся вверх в небеса, куда, надо признаться, и был направлен. В следующий же момент он почувствовал странную легкость освобождения от потока, толкавшего его вдоль набережной, потока, который возможно и был его жизнью. В это же мгновение он увидел, что глаза женщины на том берегу канала прозрели, словно она наконец проснулась, черты лица ее ожили, хотя она еще продолжала оставаться в пространстве их общего сна. Это пробуждение, пока еще не окончательное, когда человек еще живет в знакомом иллюзорном мире, но уже знает, что долгая печальная галлюцинация вот-вот должна рассеяться и исчезнуть, и от того уже больше ничего не боится и ничему не верит, вызвало на лице женщины улыбку, с какой она прежде обычно и просыпалась у себя в имении за много верст от Петербурга, поздним утром от теплого солнечного зайчика, падающего на лицо и пения птиц за окном. И вот уже губы ее раскрылись, она очевидно хотела что-то сказать офицеру, о том, что ждала его, думала о нем, и, наконец нашла его на пустынной набережной, привидевшейся ей во сне, но в этот момент лицо ей исказилось от страха и горя, потому что она вдруг поняла, что вместе со сном исчезнет и он, ушедший из трактира куда-то в ночь и так и не вернувшийся назад. Офицер и сам ясно осознал причину этой перемены, хотя тончайшие вибрации человеческой души между сном и бодрствованием, проклятием и любовью, надеждой и страхом, длились считанные мгновения, за которые в обычной жизни никогда ничего не происходит. Но офицер уже был пуст, истощен, раздавлен, он больше не мог ничего сделать, никого проклинать, ничего просить или желать. Сила движения волчка оставила его, а вместе с ней, как оказалось, оставила его и жизнь, отчего душа его стала похожа лишь на незамутненную поверхность воды, прозрачную поверхность лужи на мостовой, в которой может отразиться не только небо и солнце, но и страшная нищая старуха, ковыляющая из церкви в свою комнату в темном подвале и собачья морда и лошадиное копыто. Острая боль в душе офицера уже отступила, но на ее месте осталась лишь пустота, бездонная черная пропасть очень похожая на смерть. Им обоим показалось, что больше они уже ничего не могут, потому что сон заканчивается, уходит, рассеивается, как туман, разрываемый ветром. Но это было ошибкой. Эхо рванувшегося вверх грома, отраженное от стен домов коломенской набережной, вспороло серую ленту рожденную на глазах офицера движущимся волчком, создавшим этот странный сон, точь в точь повторивший его беспросветную серую жизнь. Высоко в небе над головами офицера и женщины, в месте разрыва появились два закрученных в спираль черных вихря. Медленно и беззвучно они опустились на набережную, взметая в воздух пыль и мелкий мусор, прошлись по мостовой, приблизились к неподвижным человеческим фигурам, коснулись их, и, словно зарядившись из глубин человеческой души новой энергией, завыли протяжно и гулко, так, что в окнах домов задребезжали стекла. Затем вихри стали расширяться, увеличиваясь в размерах, втягивая в себя окружающее пространство домов, делая очертания кирпичных стен мутными, размытыми, словно растворенными в могучем воздушном потоке. Их стремительное вращение ускорялось с каждой секундой и наконец достигло такой бешеной силы, при которой любое движение образует застывшую плотную форму, которые, собственно и образуют наш видимый, материальный мир. Фигуры людей давно исчезли в этом стремительном вращении, как впрочем, и старые облезлые дома, втянутые в бешеный водоворот. Все пространство, поглощенное вихрями изменилось, деформировалось, перешло из полужидкого, воздушного, призрачного состояния, в твердое, осязаемое, прочное, в котором движение было настолько исчезающе быстрым, что вообще перестало чувствоваться. Поэтому сказать, что вихри, наконец, стихли - нельзя. Питаемые неукротимой энергией человеческой души, они остались, но лишь затвердели, словно окаменели. Соединив в единое целое человеческую душу и камень, тело и здание, чувство и геометрию, мощные вихри, рожденные небом и человеком, создали новую архитектуру. Два здания появились на набережной лениво текущего канала. Там, где освободившись от давления потока, рожденного вращающимся волчком рулетки, остановился офицер, вырос высокий дом из серого гранита. Это было здание готической архитектуры устремленное к небесам, с узкими окнами, похожими на бойницы, простыми, строгими фронтонами, в нем ощущалась одновременно тяжеловесность и изящность рыцаря закованного в доспехи и оно напоминало средневековый замок, способный выдержать долгую, тяжелую осаду. На противоположной же стороне, там, где стояла женщина, появилось удивительное изящное сооружение, подобное тому, что строили арабы во времена расцвета гранадского халифата в Испании. Со стороны канала здание заслоняли несколько раскидистых кленов, само же оно было чуть отодвинуто в глубину квартала, и окна его второго этажа взирали из за деревьев на мостовую и парапет набережной, словно, как бы сквозь завесу полупрозрачной паранджи. Первый этаж здания был обрамлен высокими тонкими колоннами в мавританском стиле, с резными капителями из каменных ветвей, листьев и виноградных лоз. Колоннада была расположена вогнутой дугой и обнимала полукруглый каменный бассейн с фонтаном по середине, струившимся из мраморного кувшина в руках у грациозной девушки в длинных тонких восточных одеждах. В потоке, льющимся из наклоненного кувшина, в склоненной голове девушки, в ее задумчивом лице, было что-то печальное, рождаемое уходящим временем, утекающем подобно падающей в бассейн воде. Эти два здания сильно изменили вид бесконечной коломенской набережной. Выходя извилистым переулком на канал и обнаруживая, вдруг, в безликом, а потому везде одинаковом пространстве Коломны два удивительных здания, словно проросших здесь из какого-то иного мира, в голову невольно приходит мысль, что человеческая душа существует не в виде бесплотного изменчивого облака, но имеет форму, которая может являться на свет в прекрасной архитектуре. И эти два здания стоят здесь вовсе не как другие унылые дома, выстроенные не для себя, но для сдачи в наем, для денег, для дохода, и в этом безудержном желании обогащения, обступающие человека со всех сторон, окружая его запутанным лабиринтом, который расширяясь до какой-то роковой таинственной точки, вдруг начинает рушится, обваливаться, медленно умирать, словно сьедаемый временем, пойманным здесь в кольцо одинаковых унылых домов и превращенное лабиринтом в хищную змею, пытающуюся заглотить и пожрать самое себя и все, что ее окружает. Эти же два здания, словно два окна в другой мир, два путника бредущие среди могил через старое, заброшенное кладбище, два глаза вдруг открывшихся у времени-змеи прежде слепо терзающей собственную плоть. Многим людям, впоследствии видевшим эти здания, было очень любопытно, куда смотрят глаза времени, и что они видят, помятуя о том, что если у времени открываются глаза, то должны смотреть они безусловно туда, где самого времени еще нет. То есть, например, в далекое светлое безвременье, где цветут сады Эдема, а между прекрасных деревьев, усыпанных сочными плодами и изысканными цветами, гуляют диковинные животные и безгрешные люди, и может быть, наши знакомые, офицер и его избранница и есть эти самые безгрешные существа, вернувшиеся таким вот странным образом на свою светлую Родину. Правда там, в чудесном саду они должны будут забыть о своем молчаливом любовном приключении, в результате которого и были перенесены в место, где больше не вращается волчок рулетки, возможно и являющийся тем пресловутым колесом времени, что двигает разные печальные человеческие истории. Поэтому, чтобы сохранить их любовь, прозревшее время-змея перенесло их в иное тихое место, на зеленый остров Итаку, куда возвращается Одиссей, после долгого путешествия через бескрайний океан, волшебные острова, царство мертвых, очень напоминающее коломенский лабиринт, узкую пропасть между Сциллой и Харибдой, когда от человека требуется что-нибудь абсолютно невозможное - из двух зол выбрать третье, как например проклясть бога, обернувшегося дьяволом, чтобы тем самым остановить пожирающее себя время и, наконец, обрести свободу.
Петербург
Каждую осень я пишу этюды на канале Грибоедова. Места эти живописные, но совершенно безрадостные. Тлетворный дух витает здесь над зеленой водой канала, над черным чугунным парапетом набережной, над узкими улицами, горбатыми мостами, тусклыми фасадами домов и над даже серыми кошками, шныряющими вечерами в темных дворах. Наверное от этого здесь так много старух, носатых, с черными усиками над запавшим ртом и всегда очень тепло одетых. Старухи так похожи, что пройдясь пешком вдоль канала, начинает казаться, что одна и та же ведьма попадается тебе навстречу через каждые двадцать метров. Правда иногда мелькнет на набережной роскошный красный "ягуар", откроется дверь с затемненным стеклом, оттуда появится точеная ножка в черном чулке, породистая девица легко пройдет по тротуару, стуча высокими каблуками и скроется в темной парадной. А через секунду, глядь, оттуда уже ковыляет старуха с клюкой и в зимнем пальто.
Мне нравится Петербург. Он неспешно течет реками и каналами своих воспоминаний, молчит пустынными набережными, вздыхает темными подворотнями, скрежещет цепями мостов и оград, иногда улыбается солнечными бликами на шпиле Адмиралтейства и умирает с каждым заходом солнца, погружаясь в сырую тьму, разрываемую лишь желтыми глазами тусклых фонарей. Он ложится на холст, одевается в деревянные рамы и устраивается вдоль стен моей маленькой мастерской, выходящей одним окном на канал, а другим на пустынный двор. По двору с восьми утра до обеда ходит взад-вперед нервно жестикулирующий сумасшедший. После обеда и до самой ночи, сумасшедший бродит по набережной канала, смотрит на темную воду, бросает в мутный ленивый поток разный мусор, глядит, как вода уносит его и что-то обьясняет самому себе, а может быть какому-нибудь воображаемому слушателю. После одинадцати вечера он возвращается домой и свет в его окне не гаснет всю ночь, а соседи говорят, что он никогда не спит, что с сумасшедшими бывает часто, или, может быть, совсем наоборот, что когда-то он заснул и больше уже не просыпался, и сейчас видит длинный, нескончаемый сон, в котором и живет. Там во сне у него есть семья, усадьба, уважаемая служба, скажем адвокатская, или судейская, любовница, конный выезд из пяти лошадей, он посещает масонскую ложу и подает нищим на Пасху. Последние пол-года сумасшедший живет уже и на одной из моих картин. Вот он идет вдоль канала, продуваемый колючим осенним ветром, и его небритая библейская физиономия сияет темным огнем глаз из под густых черных бровей.
Затем у меня в мастерской раздается звонок, я иду открывать дверь, долго ищу в темноте замок, на лестничной площадке стоит человек в длинном плаще явившийся по рекомендации каких-то моих знакомых, которых я почему-то не знаю, по крайней мере те имена и фамилии, которые он произносит, я слышу впервые. Возможно он придумал их сам, пока его палец жал на продавленную кнопку звонка в темной парадной.
- Поверьте, я очарован вашим городом, - говорит незнакомец, глядя на картину и улыбаясь бледными губами, но при этом не меняясь в лице. - В этих картинах есть что-то потустороннее.
Я не знаю, что ответить и лишь неопределенно киваю, а незнакомец, видно неудовлетворенный моим ответом, вдруг начинает меня убеждать, что Петербург, - это город галлюцинация, город привидение, город - летучий голландец, но только за суетой, за повседневными делами, мы ничего не видим, ничего не замечаем, но если всмотреться, если встать где-нибудь на набережной, обязательно у воды, потому что вода, вода, знаете ли, течет, она уносит, уводит, если хотите, а может быть по ней что-то приплывает к нам, или, наоборот, уплывает... Он хочет как-то закончить свою долгую витиеватую речь, про привидения, про воду, про какие-то туманные воспоминания, но не может, дыхание, на котором он ведет свой монолог заканчивается, он останавливается и смолкает.
- Я возьму этот мостик с прохожим, - говорит он после долгой паузы указывая на картину, где по набережной канала бредет соседский сумасшедший, - Она мне нравится, назовите любую цену, - он вновь делает паузу, - Хотя,.. хотя вы конечно понимаете, что двести долларов за эту картину это максимум, этого вполне достаточно, .... я думаю вы согласитесь.
Я соглашаюсь, он долго шарит у себя под одеждой, достает из разных, иногда самых неожиданных мест мятые зеленые бумажки, считает их неприятно слюнявя пальцы, и при этом говорит не останавливаясь. Его речь сбивчива и обрывочна, но смысл примерно такой, что никто не может знать, сколько стоит картина, потому что она стоит столько, сколько за нее платят, но потом, когда-нибудь, когда нас уже не будет, она может стоить столько, сколько стоит Рембрант, потому что и Рембрант в свое время тоже ничего не стоил. Я заворачиваю картину в газету, завязываю ее веревкой, он не сводит взгляда с моих рук, глаза его беспокойны, он настороженно следит за каждым моим движением, словно я совершаю какой-то таинственный ритуал, смысл которого он пытается понять, но не может. Получив картину он направляется к выходу, я провожаю его до дверей, он долго раскланивается на пороге, обещает зайти еще, затем я вижу в окно, как он идет уже по двору, мимо гаражей и наконец скрывается в подворотне. А через минуту, в другом, дальнем окне, я вижу он уже идет по набережной канала, жестикулирует, что-то говорит самому себе, темные глаза на его библейском лице сияют, подмышкой у него картина, где он идет по набережной канала и разговаривает сам с собой.
Когда он скрывается из виду, я беру мольберт и тоже выхожу из дома писать этюды с узкими улицами, темными скверами и старыми церквями, в каждой из которых живет свой собственный бог. Я останавливаюсь на углу, откуда видна набережная, горбатый мост, темные улицы, осторожными мазками кладу их на полотно, стараясь схватить не только пространство, но и запахи стоячей воды, мяуканье кошек в подворотнях, шарканье старух по асфальту, холодное дыхание ветра с Финского залива, чугунное молчание крылатых львов на мосту и жду, что из лабиринта улиц вновь появится какой-нибудь сумасшедший, который своим лицом, странной деревянной походкой, темными глазами с затаенной мыслью, положит на картину последний мазок, доведя ее своим появлением до необходимого совершенства.
Зимняя сказка
1
Если спросить не сведущего в географии человека, где находится город Тамбей, он лишь пожмет плечами и скажет - Наверное где-то на юге - А услужливая память быстро разложит перед ним как карточный пасьянс несколько похожих названий - Тайбей, Бомбей, Пномпень и почему-то Мокао. После этого он возможно вспомнит Тихий Океан, тёплое Южно-Китайское море, буддийские храмы, грациозных тайских женщин, плавучие базары, белых слонов и знаменитое -
" В бананово-лимонном Сингапуре.
Лиловый негр ей подавал манто."
Только к сожалению ничего этого в Тамбее нет. Ни белых слонов, ни плавучих базаров. Грациозные женщины безусловно есть, (где же их нет), но они всегда очень тепло одеты, отчего стройность фигуры угадывается лишь по выражению глаз.
Несмотря на романтическую мелодию южного имени Тамбей, городок этот лежит на самом краю полуострова Ямал, что вытянулся в холодное Карское море. Насколько хватает глаз, вокруг него раскинулась белая молчаливая тундра, чей вековой покой нарушают лишь заунывные песни ненецких оленеводов, которые бродят по вечной мерзлоте, как некогда первые дети Авраама бродили по синайской пустыне.
Кстати северные кочевники своим присутствием в этих суровых краях, сами того не подозревая, совершенно свели на нет экстравагантную теорию Чарльза Дарвина, утверждавшего, что человек произошел непременно от обезьяны.
Хотя конечно никто не будет отрицать, что на далеких теплых островах Папуа и Новой Гвинеи, которые посещал в свое время доктор Дарвин на паруснике "Бигль", обезьян было полным-полно. Поэтому вполне возможно, что дальним предком первых островитян и был какой-нибудь волосатый, рукастый орангутанг. Однако вокруг Тамбея обезьян не видели со времен сотворения мира. Поэтому северные шаманы, выдвинули свою теорию происхождения местного населения. Одни из них утверждали, что человек произошел от белого медведя, другие - от северной ушастой совы. Однако этот религиозный раскол никак нельзя сравнить ни с началом кровопролитной лютеранской реформации, ни с яростной борьбой католического Рима против всевозможных ересей. Северные кочевники народ мирный и жечь на кострах своих религиозных оппонентов им никогда не пришло бы в голову. Тем более, что развести огонь в тундре - дело трудное, особенно в связи с хронической нехваткой дров.
Что же касается самого Тамбея, то населен он разного рода переселенцами из всех уголков необьятной России, которые на заре советской власти должны были тут что-то строить. Однако к сегодняшнему дню об этих стройках все давно забыли, так как всегда были озабоченны лишь одним - как выжить на этой суровой земле.
Кстати один мудрец, с известной долей цинизма, определил три способа жизни городов и людей. Он назвал их - проживание, выживание и доживание. Понятно, что два последние способа далеко не самые лучшие, однако существование Тамбея можно отнести именно к ним. Поэтому вид его уныл и печален. Печальны пустынные улицы без единого дерева, серые дома без всяких архитектурных излишеств, вечно засыпанная снегом площадь у горисполкома и дымящие трубы многочисленных кочегарок, пока еще поддерживающих жизнь в этом доживающим свой век деревянном организме.
Однако, по иронии судьбы, именно в таких богом забытых местах иногда случаются весьма странные истории. Одна из них и произошла нет так давно в Тамбее. Правда свидетелей проишедшему нет, потому что описанные события имели место глубокой ночью, на одной из темных заснеженных улиц. А по ночам жители Тамбея обычно спят. В отличии от Мокао или Бомбея, ночная жизнь здесь отсутствует полностью по причине собачьего холода из за которого и днем-то на улицу выходить не хочется, а ночью и подавно. Поэтому по ночным улицам Тамбея обычно гуляет лишь холодный северо-восточный ветер, дующий с покрытого льдом пролива, под названием Обская губа.
Так вот однажды с субботы на воскресенье, кромешную тьму ночной улицы, ведущей к городской больнице разорвали синие вспышки мигалки скорой помощи и через несколько минут на больничный двор страшно завывая сиреной влетел белый заснеженный рафик. Он прошел широким юзом по глубокому снегу и застыл у больничных дверей. Из остановившейся машины опрометью выскочила докторша в тулупе и шапке-ушанке и стала отчаянно стучаться в закрытые двери. Через несколько секунд двери отворились, две фигуры в белых халатах выкатили оттуда железную громыхающую каталку, погрузили на нее неподвижное тело, лежавшее в машине и повезли его по обшарпанным больничным коридорам на реанимацию.
- В театральный не поступила - сокрушенно сказала докторша скорой помощи передовая тело молодому, но очень серьезному реаниматологу. - В Петрозаводск два раза поступать ездила, да все бестолку. Три упаковки элениума приняла.
- Промывание желудка делали? - спросил реаниматолог, устало глядя на пустое лицо самоубийцы.
- Делали - ответила скорая помощь - Только ничего там уже нет. Все давно всосалось.
2
Как известно истории болезни пишутся для прокурора. Поэтому к первой странице истории болезни гр. Носковой Елены 20-ти лет, доставленной этой ночью в тамбейскую больницу, ржавой канцелярской скрепкой была приколота записка следующего содержания:
"Не ищите виноватых в моей смерти. Не будьте идиотами. Виноваты вы все. Все. Я никому не нужна и мне никто не нужен. Была одна мечта, да и та рассыпалась. Вообще, зачем люди строят такие города, где нельзя жить? Кто придумал этот несчастный Тамбей.
P.S.Если найдёте меня еще живой, не трогайте. Не ваше дело. Оставьте меня в покое.
Носкова"
В четыре часа утра у Лены Носковой остановилось сердце.
Мерно, как на заводе загудел аппарат искусственного дыхания. На механически вздымаемую грудь распростертого голого тела упал яркий луч хирургической лампы.
- Дефибрилятор - сказал медсестре дежурный реаниматолог.
Та нажала красную кнопку на большом никелированном ящике, стоявшим рядом с реанимационным столом. Доктор взял черный эбонитовый электрод.
- Сколько? - спросила медсестра
- По максимуму. Пять тысяч вольт.
Медсестра молча повернула несколько ручек. Стрелки на циферблатах взволнованно забегали.
- Давай - спокойно сказал доктор, ставя электрод на грудь. Медсестра нажала кнопку. Раздался глухой удар. Мертвое тело выгнулось, словно электрическая дуга.
- Ещё.
На пустом белом лице оскалилась механическая улыбка.
- Еще.
Синие пальцы мертвеца железной хваткой вцепились в простыню.
- Все. Достаточно. Сердце пошло.
Утром, после смены доктор старался не смотреть в лица родственников. Только выдавил из себя:
- Не знаю. Все что можем, делаем. Если продержится следующие сутки, шансов будет больше. Нет, ваша кровь не нужна.
3
Следующая ночь была с воскресенья на понедельник. Лена Носкова никем не замеченная вышла из больницы на улицу и голая уселась на снег. В высоком северном небе над её головой мерцали россыпи звезд. На белом диске луны виднелись далекие горы. Рядом светились больничные окна. В трубе деревянного дома напротив противно выл ветер. В темноту уходила улица полярника Дудко, замерзшего в тридцатые годы на Северном полюсе.
Через некоторое время из-за дома с трубой вышел человек в белом халате. Лена узнала его, хотя никогда раньше не видела. Это был доктор, который принимал ее в больнице.
- А что это ты здесь делаешь? - удивленно спросил доктор глядя на Лену.
- Дышу - ответила она - Мне там душно.
- Ну проветрись - кивнул доктор, подходя ближе.
- Только вы не смотрите на меня - сказала Лена - Вы же видите, я совсем голая.
- Вижу - ответил доктор - Только это не имеет никакого значения.
- Почему это не имеет? - возмущенно спросила Лена.
- Потому что не только голая, но и совсем прозрачная - сказал он, глядя на нее строгим врачебным взглядом.
- Да? - удивилась Лена и подняла руку. Сквозь очертания её руки лунные горы были видны еще отчетливей. - Наверное я умерла - сказала она удовлетворенно.
- Не совсем еще - ответил доктор усаживаясь на снег рядом с ней - Вон видишь окно на первом этаже. Ты там лежишь. За тебя дышит машина.
- Раз еще не умерла - значит уже скоро. - сказала Лена, словно не слыша его слов.
- Не знаю - пожал плечами доктор - Посмотрим.
- А как вас зовут? - спросила она.
- Саша - ответил доктор - И не надо на вы, здесь так не принято.
- Хорошо - сказала Лена - А что ты вообще тут делаешь?
- Дежурю - ответил Саша.
- Ты же вчера дежурил.
- Вчера я в больнице дежурил - сказал он - А сегодня здесь, на улице.
- Первый раз слышу, чтобы врачи по ночам на улицах дежурили - проговорила Лена.
- Иногда дежурят - сказал Саша - Наши из реанимации все здесь бывают. Раньше и главврач дежурил, а сейчас перестал.
- Почему?
- Не знаю, разучился наверное. Хотя раньше по нескольку суток тут сидел.
- Подожди-ка - сказала Лена, разглядывая большой мусорный бак, который был виден сквозь докторскую фигуру - А ты что, тоже прозрачный?
- Угу.
- Значит ты тоже уже почти в гробу?
- Нет - сказал он - Я просто сплю.
- Странно - сказала Лена.
- Ничего странного - спокойно ответил доктор - Обычное дело. Дежурство как дежурство.
- А он знает, что ты здесь дежуришь?
- Кто?
- Ну тот, больничный.
Саша пожал плечами.
- Догадывается - наконец сказал он - Но точно не уверен. Этого никто не может знать точно. Тем более сны быстро забываются. Утром он еще что-то помнит, а днем уже нет. Днем у него голова совсем пустая.
- Ясно - сказала Лена - Я все поняла. Теперь можешь идти.
- Куда? - спросил доктор.
- Не знаю куда. Куда хочешь. Обратно спать.
- Я и так сплю.
- Послушай - сказала Лена раздраженно - Ты мою записку читал?
- Читал - ответил Саша.
- Для тебя между прочим писала. Чтобы ты не лез ко мне со своими электродами и разными дыхательными машинами. Понял?
- Понял - сказал Саша.
- Ну так и иди отсюда.
- Не пойду.
- Ах так - зло сказала она - Я сейчас закричу, что ты ко мне пристаешь. Тебя заберут и посадят.
- Кричи - сказал Саша - Все равно никто не услышит.
Она раскрыла рот и громко завизжала. Её крик растворился в вое ветра.
- Ну раз ты не уходишь, я сама уйду - зло сказала она.
- Только в больницу пожалуйста. Вон в то окно.
- Не пойду я в твою больницу.
- Ты сейчас больше никуда кроме больницы уйти не сможешь - ответил он - Не готова еще.
- А что, у тебя уже уходили? - спросила она.
- Всякое бывало - неопределенно проговорил Саша.
- Когда же я буду готова?
- Возможно к утру. По крайней мере я дежурю только до утра.
- Ну раз так, тогда я буду спать.
- Нет - резко сказал доктор, поднимаясь на ноги и глядя на неё в упор - Этого делать нельзя. Замерзнешь.
- Испугался - сказала она злорадно - А я буду спать тебе назло. Чтоб ты от меня отвязался.
- Послушай - сказал он стоя над ней - Ты сама не понимаешь, что делаешь. Сейчас сделаешь глупость, потом долго будешь жалеть.
- Я уже тысячу раз обо всем пожалела - зло проговорила Лена - Понял ты, градусник ходячий. Мне больше уже ничего не нужно. Ни городка этого промерзлого, ни больницы твоей дурацкой, ничего. Ты думаешь я просто так этих таблеток нажралась, дурак ты безмозглый. Я ведь жить не хочу, понимаешь. Я уже такой боли натерпелась, что все твои электрические примочки, это - тьфу. У меня уже больше нет ничего - она вдруг заплакала - Вот как я тут голая сижу, и все. И больше у меня ничего нет. У меня пусто там - она стукнула маленьким кулачком себе в грудь - Я урод бесталанный. Глупый урод, которому не надо было на свет рождаться. Только меня никто не спрашивал, хочу я сюда или нет. А еще ты тут со своими нотациями.
- Я понимаю - сказал Саша вздыхая, затем глянул на часы и снова уселся на снег.
- Что ты на часы-то смотришь? - сказала она, вытирая слезы - Считаешь, сколько тебе еще здесь со мной сидеть. Могу тебя обрадовать - не долго.
- Пока ты здесь, я никуда не уйду - угрюмо ответил он.
- Ну и сиди, как идиот. А утром проснешься и скажешь - Ну и бред мне снился.
- Не скажу - ответил Саша - Я уже такого на этих дежурствах насмотрелся... - и он только махнул рукой.
- Ну хорошо, ну скажи мне, ты что священник, чтобы ко мне в душу лезть? Ты что, все знаешь да? Может ты святой? - спросила она со злой усмешкой - Ах ваше святость, разрешите вам ручку поцеловать. Да? Может тебе кланяться надо? Может на колени перед тобой стать? Так ты скажи только.
- Нет не святой - сказал Саша.
- Тогда откуда ты все знаешь, раз ты не святой, а такой же дурак, как и все остальные?
- А я и не говорю, что все знаю. - сказал Саша.
- А чего тогда меня стращаешь - Пожалеешь, пожалеешь.
- Видел потому что.
- Что ты в своей вонючей больнице видеть мог, кроме анализов, да клизм?
- Видел - повторил Саша упрямо.
- Ну что, что ты там видел? Ангелов, чертей?
- Я не знаю - что - сказал Саша - Ты думаешь они тебе представляться будут. Добрый вечер - Моя фамилия Вельзевул. Прошу любить и жаловать. Если понадоблюсь, не затруднитесь по телефончику позвонить - 666. Прямо в ад попадете. Там меня каждый знает.
- Глупости все это - сказала она - Бред сивой кобылы. Ты наверно клей нюхаешь - "Момент". Или наркотой колешься. Тебе небось и далеко ходить за ней не надо. В больнице все под боком.
- Дура.
- Была дура, да вся вышла. Я раньше тоже во всё верила. Что мне не скажи, в то и верила. И в чертей и в ангелов и в высшую справедливость. А сейчас не верю. Потому что нет ничего - понимаешь. Ничего этого нет. Я когда экзамены в театральный сдавала, я ведь к ним, как к людям. Понимаешь. Я им стихи читала. А они...
- А что ты им читала - спросил Петя.
- Да, ерунду всякую.
- Ну прочти.
- Зачем тебе?
- Прочти и все.
- Ну на, - сказала она - Только отцепись - она медленно поправила прозрачной рукой челку на лбу и произнесла - Хуан Рамос. Без названия, - зачем помолчала немного и заговорила глядя в темноту неподвижными глазами:
Ночь
устала
кружиться...
Сиреневых ангелов стая
Погасила зеленые звезды.
Под фиалковым пологом даль полевая
проступила, из тьмы выплывая.
И вздохнули цветы
и глаза разомкнули.
И запахла трава луговая.
И на розовой таволге - о, белизна тех обьятий,
полусонно слились, замирая,
Как жемчужные души
Две юности наши
Возвращаясь из вечного края.
- Хорошие стихи - сказал Саша, когда она замолчала.
- Дрянные - ответила она - А ты знаешь что мне этот лысый режиссер из комиссии сказал? Ну не мне прямо, а комиссии. Но я все слышала. Я ведь прямо перед их столом стояла.
- Что?
- Сказал, что у меня фактуры нету. А и те закивали, как китайские болваны.
- А что это такое?
- Что?
- Ну фактура эта.
- Дурак ты, а еще доктор.
- Может быть.
- Фактура - это.... Ну в общем если б я переспала с ним, то у меня все было бы. И фактура, и фигура, и все остальное.
- Он тебе что, предлагал?
- Нет, но мне девчонки говорили - самое верное средство. А я гордая была. Решила, если у меня талант есть, я и так поступлю. А таланта-то и не оказалось.
- Откуда ты знаешь?
- Оттуда. Раз поперли меня, значит нет ничего. Понял. Ничего нет. И что тебе за охота с уродом разговаривать. Без фактуры.
- Меня твоя фактура не интересует.
- А что тебя интересует? Ну скажи что? Вас же всех только одно и интересует. А меня даже и пощупать нельзя. Я вон совсем прозрачная стала.
- Я тебя щупать и не собираюсь, - сказал Саша - Я на работе.
- Ну и сиди дурак на своей работе, - ответила она и снова заплакала - Ну скажи, чего ты ко мне пристал?
- Нужно так. Я и сам этого толком обьяснить не могу. Просто знаешь, на реанимации много умирает. У нас заведующий отчет делал - Тридцать шесть процентов умирает от всех поступивших.
- Так вы таким способом решили план выполнять? - спросила она с издевкой - Кто-то повышает поголовье скота, а вы по улицам как привидения шастаете и поголовье живых пациентов повышаете. Мало того, что там издеваетесь - она кивнула на больничные окна - Током бьете, так и здесь от вас житья нет.
- Ты ничего не понимаешь.
- А что я такого понимать должна?
- А то, что когда человек умирает, он не умирает вовсе, а куда-то проваливается.
- Ну и пусть.
- А когда ты совсем рядом, когда все это прямо на глазах, то и ты тоже туда заглянуть можешь.
- Куда туда?
- Ну в дыру эту.
- Бред все это.
- Не бред. В этой пропасти, куда они исчезают, что-то происходит. Это только кажется, что ты прожил жизнь, сколько положено бутербродов слопал, сколько надо ботинок сносил, а потом раз и все. Конец. Как будто и не было ничего.
- Не кажется - сказала она - Так и есть. А ты мне своими глупостями просто голову заморочить хочешь. Время до утра дотянуть. Только у тебя ничего не получится, потому что мне холодно и я спать хочу.
- Тебе спать нельзя.
- Почему же?
- Потому что ты и так уже спишь. Даже хуже того. Ты одной ногой уже там. А когда холодно становится, это вообще плохой признак. Наверно что-то там с тобой случилось - и он кивнул на больничные окна.
- Наверно - сказала она - Они там в больнице чего-то вокруг меня суетятся. Вон видишь столпились - она показала рукой на окно.
- Плохо - сказал Саша - А если ты и здесь заснешь, совсем туда уйдешь. Тебя уже не дозваться будет. Я так далеко за тобой ходить не могу.
- Ну и сиди здесь - зло сказала она.
- Подожди. - сказал он - Я попробую тебе растолковать.
- Попробуй, а я пока вздремну.
- Нет, ты меня сначала выслушай, а потом поступай как знаешь. Как захочешь, так и сделаешь. Захочешь спать - спи на здоровье. А у меня совесть будет чистая, что я пытался тебе помочь, но у меня ничего не получилось.
- Ну давай, пытайся, раз ты такой совестливый. Первый раз такого мужика совестливого встречаю. И где ты только раньше был.
- Здесь и был.
- Ну ладно, давай, говори чего хочешь.
- Сейчас - сказал Саша - Надо костер зажечь, может тебе теплее будет.
- Жги.
Он поднялся, подошел к мусорному баку, стоявшему у больничной изгороди, долго копался там, пока не вытащил несколько старых газет, пару ломаных досок с гвоздями и смятое пластмассовое ведро - Это пойдет - сказал он запихивая газеты в ведро - Доски потом подложим - Затем щелкнул зажигалкой и мятая газета занялась маленьким желтым языком пламени.
- Так вот - сказал он глядя на огонь - Туда уходить подготовленному надо. Понимаешь?
- Да - сказала она - Я все понимаю. Только я уже подготовлена к этому с самого рождения. Это ты понимаешь?
- Нет - сказал Саша - Вот этого я как раз не понимаю. Потому что всё, что ты говоришь - сплошное вранье.
- Дурак - сказала она.
- Не обижайся - сказал он примирительно - Просто когда человек от счастья туда уходит, это другое дело. Грех его останавливать. Да и не остановить его никак. А когда от горя и от боли, то ему туда категорически нельзя. Потому что там его боль в тысячу раз сильнее будет.
- Ты что, видел кого-нибудь, кто туда от счастья сиганул?
- Нет - сказал он - Не видел.
- А тогда откуда ты это взял?
- Говорят так.
- Кто говорит?
- Кто-кто, люди говорят.
- Люди об этом ничего не говорят. Они не знают ничего.
- Ну не те люди - сказал он - Просто тут много разного народу по ночам бродит. Обычно их не видит никто, а я когда здесь дежурю, вижу. Иногда даже поговорить удается.
- Ну-ну, ври дальше.
- Да не вру я, честное слово. Однажды сюда один мужик приходил, страшный, как я не знаю что, говорил, что он оттуда.
- А чего же ты его обратно отпустил? Что же ты его за штаны не схватил, и уговаривать не стал - Ну куда же вы товарищ, вы нашей больнице все планы рушите по выживаемости. Мы бедняжки через вас премии лишимся.
- Он не больничный был - сказал Саша.
- Значит на небольничных тебе наплевать, да? А если бы меня не скорая привезла, а я сама бы к тебе сюда пришла - ты бы меня подальше послал, да? Пролетайте девушка дальше, как фанера над Парижем?
- Опять ты за свое - сказал Саша - Когда тебя уговариваешь - тебе не нравится. Когда не уговариваешь тоже.
- Да - сказала она глядя ему в лицо - Потому что я тебя ненавижу.
- За что?
- За то.
- За что, за то?
- Хочешь знать?
- Хочу.
- Ни и скажу. Вернее это ты мне скажи - проговорила она со злостью - Ну где ты раньше был. Почему ты такой добрый только сейчас обьявился. Ты даже не представляешь какую ты подлость совершаешь. Нельзя же быть таким жестоким. Ну раз уж начали меня бить, так добейте до конца, чтобы не мучилась. Зачем мне все эти сказки слушать, про счастье, про бессмертие и прочую муть. Ну зачем ты мне все это рассказываешь. Ты же человек, а не садист какой. Врач ведь - в глазах ее снова появились слезы.
- Что с тобой? - спросил он испуганно.
- Дурак ты, вот что - сказала она плача.
- Говори, что случилось?
- Мне умирать расхотелось - ответила она.
- Ну и слава богу.
- Из-за тебя идиота между прочим. Я с тобой поговорила и мне расхотелось.
- Очень хорошо.
- Только я все равно умру?
- Почему?
- Потому. Если бы ты столько таблеток сьел, ты бы уже давно холодный был.
- Не знаю - сказал Саша.
- А я знаю - ответила она - Они меня опять там током бьют.
- Терпи.
- Терплю - сказала она всхлипывая - Только у меня уже глаза закрываются. И внутри все заледенело. Я наверно до утра не досижу. Мне страшно.
- Нужно досидеть - зашептал он - Ты постарайся, соберись. Только глаза не закрывай. Оно отойдет постепенно. Ты главное о смерти не думай. Если о ней думаешь, она приходит, а если не думать, то может она тебя и забудет.
- А о чем же мне думать? - спросила она слабым голосом.
- О чем хочешь. О чем нибудь хорошем.
- Саша я на юг хочу - сказала она жалобно - Где тепло.
- Ну давай попробуем на юг.
- Что попробуем? Здесь тундра вокруг.
- Ну придумаем чего-нибудь про юг, хочешь?
- Хочу.
- Мне этот дядька, который приходил, одну историю рассказал. Она на юге начинается. В Греции. Он говорил что его Гомером зовут. И слепой был к тому же. Вместо глаз - два белых бельма. И взгляд как у слепого, пустой и словно сквозь тебя. Но почему-то все видит. Меня вот заметил. Мы с ним тут всю ночь сидели. Хотя может и врал. Может и не Гомер никакой, а так просто придуривался. До него ведь тоже тут один приходил. Говорил, что он Кафка. Про какой-то Процесс рассказывал, который остановить нельзя. По производству чего-то такого: то ли вечных двигателей, то ли мыльных пузырей. Говорил, что он бухгалтер-иллюзионист и умеет извлекать деньги прямо из воздуха при помощи какого-то заклинания древних манихеев. А один раз он что-то в этом заклинании не так выговорил и сам превратился в крысу.
Потом оказалось, что это директор банка в белой горячке бродил по Тамбею, хотя сам в это время сидел в психиатрической больнице. Вот - произнес Саша задумчиво - Видишь всякое бывает. Но этот на Гомера действительно был похож, хотя я его раньше никогда не видел.
- А она страшная твоя история?
- Да нет, не очень.
- Значит страшная. Саша, если там кто-нибудь умрет, то и я вместе с ним.
- Не болтай глупостей.
- Я не болтаю, у меня просто сил больше нет и глаза сами закрываются.
- Что там в больнице делается? - спросил он.
- Ничего. Ты же видишь, раз я с тобой, значит у них пока все получается.
- Хорошо, тогда сиди и слушай. И глаза не закрывай.
- Сижу - сказала она послушно.
4
Следующее дежурство Саши Анисимова было во вторник.
- Сашенька, давай быстренько всё принимай, - торопливо говорила докторша Оля Сорокина, сдававшая смену - У меня сын дома с температурой. Муж уже на работе, так что я сейчас бегом по магазинам и домой. А потом мужик мой с работы, а я в ночь на скорой дежурю.
- А мужа-то вообще ты видишь?
- Я его слышу. Мы с ним по телефону общаемся. Раньше знаешь были романы в письмах, а у нас исключительно телефонный роман. Со всеми интимными подробностями.
- Ну ты хоть пару слов по больным скажи и беги.
- Угу, значит так - В зале два свежих инфаркта. Мужчины. Но сейчас им обоим уже получше. Правда у одного мерцательная аритмия не снимается. Подробнее в истории болезни посмотришь. Вон там в углу мальчик восьми лет с крупозной пневмонией. Привезли ночью, рентген еще не делали. Не забудь. Так. Вот тут бабушка, после перитонита. Ночью оперировали. Плохая. Старенькая. А в боксе сумасшедшая.
- Какая сумасшедшая? - спросил Саша - Мне только сумасшедших не хватало.
- Не знаю, может она и не сумасшедшая, а просто не в себе. Ты ее в субботу с отравлением принимал.
- Да помню.
- Физически она в порядке. Можно уже на терапию переводить. Но за предыдущие дни у неё две остановки сердца было. Наверное на этой почве она головой и повредилась. Если она тебе не понравится, вызывай психиатра. Пускай забирает к себе.
- А что с ней?
- Я её ещё вчера на терапию перевести хотела. А она не идет. Говорит пока тебя не увидит, никуда отсюда не пойдет. Сейчас сидит, тебя дожидается, как принцесса у окошка.
- Странно - сказал Саша - Она меня и видеть-то не могла. Я её без сознания принимал. А ночью остановку сердца дала. Едва запустили.
- Я и говорю, надо ее психиатру показать, тем более после суицида. Ну все, я пошла. Как там на воле?
- Холодно, вьюга.
- Ну пока. Удачи.
5
Только к обеду Саша добрался до бокса с сумасшедшей Носковой. Он открыл дверь и остановился на пороге. Перед ним сидела худенькая девушка и внимательно на него смотрела.
Сначала Саша ее не узнал, потому что все, кто поступал без сознания были для него на одно лицо. Или вернее сказать вовсе без лица. Потому что нет у них никакого лица. Казалось бы всё на месте, глаза, нос, губы, а не складывалось всё это в лицо. Прямо волшебство какое-то. Все на месте, а лица нет. Вместо него пустая маска.
Потом ему показалось, что где-то он ее уже видел. Что впрочем не удивительно. Тамбей - городок маленький, народу не много.
На столике рядом с её кроватью стояла стеклянная банка, в которой были яркие красные цветы. Кажется георгины. Их завозят в северный Тамбей предприимчивые люди кавказской национальности. Рядом с банкой лежала книга в черном переплете. Шекспир. Ромео и Джульетта.
Сама же Носкова была маленькая, глазастая, похожая на воробья. Розовый пеньюар, в который она была одета, смотрелся на ней смешно.
- Здравствуйте - сказал доктор - Как вы себя чувствуете - он старался говорить как можно спокойнее, чтобы ни чем не возбудить сумасшедшую.
- Спасибо - медленно сказала Носкова - Хорошо - в ее глазах застыл немой невысказанный вопрос.
Саша молчал и думал, как бы поспокойней выпроводить её на терапию. С психиатром связываться не хотелось.
- А я вас во сне видела - сказала Носкова и улыбнулась.
Эти слова застали его немного врасплох. То есть, если бы Саша был психиатром, ему было бы наплевать на любые слова. Однако психиатром он не был. Поэтому он тоже улыбнулся и сказал. - Знаете, меня многие во сне видят. А я почему-то никого.
- Нет - сказала Носкова - Вы тоже видите, только забываете быстро.
- Может быть - согласился Саша.
- А хотите я вам стихи почитаю? - вдруг спросила она.
- Зачем? - насторожился Саша, сразу вспомнив о психиатре.
- Я почитаю и уйду - тихо сказала Носкова и покраснела.
- Хорошо - согласился Саша - Понимаете, надо место освобождать. Вы ведь уже в реанимации не нуждаетесь.
- Да - грустно ответила Носкова. Затем поправила бледной рукой челку на лбу и заговорила тихо и немного нараспев:
Ночь
устала
кружиться...
Сиреневых ангелов стая
Погасила зеленые звезды...
Саша медленно опустился на стул в углу.
6
Кончилась эта история, как рождественская сказка, хотя произошла она не в декабре, а в конце сентября.
На следующий год Лена Носкова поступила в Петрозаводский театральный институт. На вступительных экзаменах она читала отрывок из Одиссеи Гомера в неизвестном переводе. Отрывок назывался - Плач Пенелопы. Вместе с Пенелопой на экзаменах рыдала вся приемная комиссия.
За три месяца до этого она вышла замуж за доктора Тамбейской больницы Сашу Анисимова. Живут они хорошо. Хотя в их жизни есть одна маленькая тайна. Или может не тайна вовсе, а так, одна незначительная семейная подробность, о которой посторонние ничего не знают, так как она имеет место исключительно по ночам.
Каждую ночь, после Сашиного больничного дежурства Лена кладет его спать в другую комнату. И старается не слушать, о чем он во сне разговаривает. Хотя немного ревнует, потому что Саша часто во сне разговаривает довольно громко. А иногда даже кричит.
Страшный суд
Поэт Али бен Салам, живший в Кордове в девятом веке, во времена третьего халифата, обращаясь к своим ученикам сказал однажды - Если вы хотите рассказать свою историю с самого начала, начните её с сотворения мира.
Однако если опустить первые семь дней творения, изгнание Адама и Евы из садов Эдема, всемирный потоп и историю великих и загадочных цивилизаций древней Месопотамии, расцвет и закат античности, и наконец эстетическую деградацию постмодернистского индустриального общества, то следуя дальше выбранному маршруту попадаешь прямиком на Страшный суд. Правда, в места для зрителей.
Над входом в зал заседаний, как и положено - вывеска - СТРАШНЫЙ СУД. А внизу мелким шрифтом - Выставка картин современных и средневековых художников в Манеже.
Развешанные по стенам картины, написанные преимущественно в красных и черных тонах, оставляют, надо сказать, совершенно удручающее впечатление. На большинстве из них обнаженные тела в неестественных позах, огромные чаны с кипящей смолой, скелеты, какие-то отвратительные, шныряющие повсюду, волосатые твари и страшные крылатые судебные исполнители с холодным оружием в руках. Короче ужас и мрак.
Правда в этой череде, на дальней от входа стене, у самого окна с фикусом, висела одна совершенно иного содержания.
На картине этой изображалась обыкновенная улица где-то в районе новостроек.
Одинаковые серые дома, заклеенные у парадных оборванными объявлениями. Покрытая серой грязью мостовая. Дворничиха в оранжевой безрукавке с синеватым лицом. Длинная очередь к пивному ларьку. Огромная дымящая заводская труба, и рота тощих солдат, которых красноносый старшина ведет к бурому кирпичному зданию с вывеской "Баня".
В этой картине, казалось, не было ничего особенного. Но может быть именно поэтому, наводила она такую тупую тоску и скуку, что в пору от неё было только застрелиться.
Хотя все же была в ней одна деталь весьма незаурядного свойства. У самого перекрестка, напротив погасшего светофора, прислонясь к стене дома, стоял мужчина средних лет с лицом постным и унылым. Он был в поношенном коричневом польтишке и с драным бухгалтерским портфелем в руках. Типичный товаровед заштатного магазина каких-нибудь, скобяных товаров. Причем взгляд у этого товароведа был отчего-то растерянным и даже испуганным.
Однако этот мужичек тоже не был незаурядной деталью висевшей у окна картины. Деталь же эта состояла в следующем. Стена дома, к которой он прислонился, была с одной стороны, как и положено ей быть, шлакоблочной и серой. А с другой стороны вовсе нет. С этой другой стороны, была она не больше не меньше, как полупрозрачной стеной между мирами. И за этой стеной явно просвечивала какая-то совершенно иная жизнь. Причем удивительно красивая.
Правда что за ней происходило, понять было невозможно, так как просвечивали через эту полупрозрачную стену, лишь какие-то неясные очертания, в основном туманно-голубых и розовых тонов.
Единственной же частью потустороннего мира, которую можно было сквозь стену разглядеть достаточно отчетливо, была спина этого самого унылого товароведа, которая в другом мире и находилась. Причем с той стороны, спина эта была ангельская, с большими белыми крыльями, и свисали с этой спины какие-то невиданные роскошные одежды. А в нашем сером промышленном мирке, ангел этот, подойдя вплотную к стенке и деформировав её пространственно-временной континуум своим мощным крылатым телом, превратился в миг в заштатного работника прилавка, который еще помня о своей прошлой жизни, сейчас с ужасом взирал на мерзкий серый городской пейзаж.
Хотя возможна здесь и другая интерпретация. Судя по названию выставки СТРАШНЫЙ СУД, ангела этого, за какие-то поступки несовместимые с ангельским званием, подвели к этой стенке, и частично, пинком выпихнули наружу. Чтобы вкусив все прелести жизни "там" он особенно не зазнавался и ничего из себя не строил. Причем выпихнули с таким условием, что как только он свой буйный нрав умерит, так может, значит, возвращаться обратно. Так как на самом деле, никто его из небесного ангельского мира и не выпроваживал. А просто подвел к окошечку, чтобы он туда глянул, и через миг в ужасе отшатнувшись, быстренько пришел бы в нормальный ангельский вид.
Вот такая была картина. И внизу подпись - А.Мардыхаев. "Страшный суд." А чуть подальше - автопортрет.
Честно признаться, я о таком художнике никогда не слышал. И картин его прежде не видел. Однако СТРАШНЫЙ СУД Мардыхаева, понравился мне несравненно больше, чем панорамы кисти Синьёрелли или Лохнера.
Потому что, хоть где-то и пугают нашим вонючим промышленным мирком разных зарвавшихся ангелов, но мы к нему уже вполне привыкли. И чувствуем себя здесь очень даже ничего.
С другой же стороны, очень трудно поверить, что во всей этой грустной панораме только один А.Мардыхаев является временно падшим ангелом. А остальные, исключительно аборигены. Скорее всего все мы с господином Мардыхаевым родственники, а следовательно все родом оттуда. Поэтому грядущий Страшный суд, которым пугают в церкви, надо полагать, уже состоялся. И приговор давно вынесен и приведен в исполнение. Только интересно бы узнать, какой срок нам дали.
И еще одно искуствоведческое замечание. Согласно общей теории относительности Альберта Энштейна - один миг там равен трем тысячалетиям здесь. В контексте Страшного суда художника Мардыхаева, это пожалуй самое печальное открытие за всю историю изгнанного из рая человечества. Однако, что такое три тысячалетия в сравнении с вечностью.
Геометр
- Посмотри - сказал старик сидевшему перед ним мальчику - Это точка.- Он взял остро отточенное тростниковое перо, обмакнул его в черную тушь и легко ткнул остриём в лист бумаги. На листе появилась маленькая, едва заметная точка.
Старик сидел в белой куфии, закрепленной на голове толстым игалем, сплетенным из конских волос и длинной белой рубахе. Его кожа была, как тонкий, высушенный временем пергамент, а глаза светлые, прозрачные, подернутые старческой слезой.
- Точка - это вход - сказал он - Она есть и ее нет.-
- Почему её нет? - спросил мальчик - Я вижу ее.-
Мальчику было лет четырнадцать. Черты лица его были совсем детскими, как будто девичьими.
- Да - сказал старик чуть улыбнувшись - Я тоже вижу ее, хотя уже хуже тебя. Но про каждый из существующих предметов можно что-то сказать. Помнишь сказку, где трое слепых пытались узнать, что такое слон. Один взял слона за хобот, другой за ногу, третий за хвост. И каждый говорил, что у него в руках и есть настоящий слон.-
- Помню - сказал мальчик.
Через овальное окно в зале медресе, где дети познают премудрости Корана, было видно небо и высокий голубой минарет.
- Про точку ничего сказать нельзя - продолжал старик - Кроме того, что она есть. Её нельзя описать. Ей ничего не принадлежит. У неё нет ни хобота, ни ног, ни хвоста.-
- Да - сказал мальчик - Если бы у нее был хвост, она была бы буквой.-
- Теперь проведем из этой точки луч - продолжил старик и уверенной рукой провел из точки тонкую прямую линию.
- Луч уже есть - сказал он - Он имеет направление. Но его еще нельзя измерить, потому что он уходит в бесконечность. Поэтому его тоже как бы нет. Ведь мы ничего не можем сказать о бесконечности. -
- Почему? - возразил мальчик - Бесконечность - это очень много.-
- Очень много воинов у эмира - сказал старик - А звезд на небе еще больше. -
- А есть что-то, чего больше чем звезд на небе? - спросил мальчик.
- Да - сказал старик - Мыслей у Аллаха -
- На сколько мыслей Аллаха больше чем звезд на небе? - спросил мальчик.
Старик усмехнулся - Мне нравится твой вопрос - сказал он - Потому что на него нельзя ответить. Мыслей у Аллаха бесконечность. Но эта бесконечность превращается в одно. В его волю. Одно же меньше, чем любое количество. Но в то же время больше. Потому что в нем есть все. Поэтому луч уходящий в бесконечность - это таинство. - Он помолчал немного, глядя на мальчика, затем продолжил - Но сегодня нам не нужны тайны. Поэтому мы уничтожим тайну и сломаем луч - с этими словами он загнул луч на пергаменте под прямым углом. Затем еще и еще. В результате на листе появился квадрат.
- А квадрат существует? - спросил мальчик.
- Да - ответил старик - Только он никуда не ведет.- С этими словами он разделил квадрат на два треугольника. Затем не отрывая перо от пергамента удвоил появившиеся фигуры, наложив их на первоначальные, но уже под иным углом, отчего возникла новая конструкция похожая на сложную многоконечную звезду.
После этого он обмакнул калан в глиняный сосуд и не задумываясь повторил появившуюся звезду, частично наложив её на первую. Отчего конструкция ещё больше усложнилась, и тот первый луч, из которого выросло это странное асимметричное сооружение, окончательно потерялся в сложном переплетении линий.
Мальчик внимательно смотрел на сухую, бледную руку старика, которая двигалась легко и безупречно.
Старик же спокойно повторил многоугольную звезду со множеством перекрестов внутри вновь и вновь, накладывая ее под разными углами на изначальную конструкцию. В результате на пергаменте сложился странный узор, где при внимательном рассмотрении, можно было увидеть какие-то и вовсе фантастические фигуры, которые не закладывались туда рукой творца, а прорастали самостоятельно, движимые неведомой силой геометрии.
Этот узор был похож на непроходимый лабиринт, который будучи начерчен на куске пергамента удивительным образом приобрел обьем и получил собственное пространство. Он был замкнут в себе самом, но в то же время уходил в какую-то таинственную глубину.
- Это бесконечность? - спросил мальчик глядя на свершившееся на бумаге чудо.
- Нет - ответил старик - Это ткань Вселенной. - А затем добавил задумчиво - Это тупик.
Заснуть, чтобы проснуться
Эта история посвящена Атлантиде. Она была обнаружена в записках монаха Фомы Бальтасара, жившего в Риме в 11 веке после рождества Христова.
Смиренный брат Фома состоял переводчиком и летописцем при Римском Папе Григории VII.
Фома Бальтасар писал, что Григорий VII считал папский сан данным ему самим Богом, и от того ставил себя выше всех европейских королей и императоров. "Папа настолько превосходит императора - говорил Григорий VII - Насколько солнце превосходит луну".
Об этом Папе также известно, что он ввел для католических священников целибат - обет безбрачия и отлучил от церкви своевольного германского короля Генриха IV.
В последствии, холодной зимой 1077г., король Генрих босой и в рубище явился к Папе в крепость Костелло в Италии, где тот, опасаясь мести взбунтовавшегося короля, прятался от германских солдат. Три дня и три ночи в метель и стужу, стоя в на коленях в снегу перед закрытыми воротами, король молил Папу вернуть его в лоно церкви. На четвертый день он был прощен.
Монах же Фома Больтасар занимался в те времена подготовкой для римского первосвященника текстов греческих философов, необходимых для зарождающегося в те времена, христианского богословия.
Так вот в одном из трудов Платона, прилежный монах обнаружил замечание о неведомой земле, исчезнувшей много веков назад. Фома был немало удивлен своей находкой. Правда его поразила не столько сама таинственная земля, сколько то, что упоминание о ней приводилось безо всяких доказательств её существования, что на скрупулезного в вопросах науки, Платона, было совершенно не похоже.
Рассуждая о таинственной земле, Платон не ссылался ни на оставшиеся руины, пусть погребенные ныне под толстым слоем земли или воды, ни на загадочные тексты неведомого языка, ни даже на какой-нибудь исторический миф, наподобие троянского. Эта земля, или страна, не оставила после себя никаких следов. Что было крайне странно, так как это обстоятельство не давало Платону никаких оснований вообще догадаться о её существовании.
Углубившись в комментарии текста, сделанных одним из учеников Платона, смиренный Фома обнаружил несколько имен жителей древних Афин, которые в то или иное время вели беседы с Платоном о таинственно исчезнувшей земле. Однако никаких подробностей этих рассказов не приводилось.
Заинтригованный этими обстоятельствами, Фома отправился в римский пантеон, стоявший ещё со времен языческого императора Адриана, в котором находилась папская библиотека.
Под каменными сводами мрачного здания, он передал смотрителю библиотеки отцу Калистрату, принявшему обед молчания и говорившему только лишь во время молитвы, грамоту, в которой просил его подобрать греческие тексты с упоминанием таинственно исчезнувшей земли.
Калистрат принял прошение папского легата и на дощечке, лежавшей у него на столе, молча начертал срок - 10 дней.
Через десять дней Фома явился снова и получил от молчальника Калистрата несколько свитков. Разобрав их, он с удивлением обнаружил, что и здесь прежняя история повторяется снова. Греки писали о неведомой земле, иной религии, прекрасных дворцах и страшной катастрофе эту землю постигшей. Однако нигде упрямый Фома не смог обнаружить ни малейшего доказательства её существования. От этой земли не осталось ни камня, ни праха, ни пыли. Она имела условное название - Атлантида. Происходило это название, судя по всему, от имени греческого титана Атланта, поддерживавшего небесный свод на крайнем западе Земли, вблизи волшебного сада Гесперид. Впоследствии Атлант, взглянув в лицо страшной медузы Гаргоны, был превращен в камень. Однако никакой связи исчезнувшей земли с окаменевшем Атлантом, Фоме Бальтасару найти не удалось.
По окончании этих разбирательств, в покоях Папы Григория, излагая основы мироздания Платона, Фома смиренно поведал ему о своей находке неизвестной земли, о которой говорили греки. - Но самое главное - тихо произнес Фома - поднимая глаза от пергаментов, - Что человеческий разум не в состоянии рассуждать о таинственной земле, не имея о ней ни малейших сведений. Я думаю, это странные фантазии язычников.
Услышав это замечание Фомы, Папа удивленно поднял брови. А когда Фома смиренно смолк, он посмотрел на него проницательным взглядом и произнес с легкой укоризной - Уж не начитался ли ты сын мой Гераклида, и не превратился ли в материалиста, который подобно царскому судье, на каждое слово подсудимого требует вещественных доказательств?
От этого заявления Фома густо покраснел и опустил глаза.
Однако Папа молчал, очевидно ожидая от монаха покаянных слов.
Фома понял это. Он угрюмо кашлянул в кулак и сказал, что в основе Мира лежит чудо творения. И он, как христианин свято в это верит. Однако божественное чудо и людские рассказы, это совершенно разные вещи. И он, как истинный христианин верит только Богу, апостолам, святым и библейским пророкам. И более никому. А так как Платон лишь языческий философ, то прежде чем принять любое его слово, надобно очень тщательно его взвесить и проверить.
Этим словам Папа остался доволен и взгляд его стал добрым.
- Ты прав, сын мой, - сказал он Фоме - Не могут малые и сирые судить о таинствах мира. Но знай, что сны человеческие часто открывают истину и позволяют узнать то, чего знать нельзя. Но они не оставляют после себя долговых расписок. И когда мы уснем навечно в этом мире, то проснемся в другом. Так что молись, сын мой, чтобы тот мир, в котором ты проснешься...
- Оказался раем - поспешно произнес монах Фома Бальтасар, предвосхищая слова Папы.
- Нет - возразил Папа со странной усмешкой. - Молись сначала тому, - продолжил он - Чтобы этот мир просто был. Так как нет страшнее участи проснуться там, где ничего нет. Возможно это и есть ад. - затем Папа помолчал немного и добавил - Я думаю язычники увидели во сне гибель своего загробного мира. А затем сгинули и сами.
- Куда же? - хотел спросить дотошный Фома, но убоялся.
После этого разговора в палаццо Рикарди в Риме, где в 11 веке располагалась папская резиденция, а сейчас стоит ресторан "Венеция", прошло почти тысячу лет. Однако люди до сих пор говорят о таинственной Атлантиде, которая исчезла не оставив после себя никаких следов. И даже пытаются её искать. Ей-богу, странное занятие искать чей-то сон.
Времена года
Каждое время года имеет свое неповторимое очарование. Свои звуки, свои запахи, свое растворенное в воздухе душевное смятение и, конечно, свои истории. Самые воздушные и романтические из них - истории весенние. Обычно они всегда о любви. Осторожные взгляды, вздохи, полунамеки, катание на лодках, туманные обещания, робкие поцелуи, стыдливый румянец и... тому подобное. И, что интересно, весной нельзя любить иначе. Почему-то по другому не получается.
Летние истории абсолютно другого рода. Да и летняя любовь совсем не та, что весной. В ней больше физиологии и приземленности. Рестораны, отдельные номера, зовущие глаза, чувственные губы. В летней любви есть что-то от древнего Рима - изощренно развратное. А иногда... Иногда в ней замешаны даже деньги, что вообще для любви не характерно.
Осенние истории, как правило печальны. Почему? - сказать трудно. Возможно в них слишком много расставаний. А также ревности и измен. Или может быть дождь, лужи и порывистый ветер действуют на человека угнетающе. Недаром осень время похорон, траурных маршей.
И наконец истории зимние. Самые странные из всех. В них всегда присутствует элемент потусторонности, хотя начинаться они могут весьма прозаически, ничем не предвещая последующих драматических событий. Например, в 38-м отделении милиции или в инфекционной больнице, а иногда даже в ломбарде.
Поэтому если какой-нибудь заурядный конторский служащий вдруг начинает весной высоким контральто петь неополитанские песни, летом придаваться плотских утехам в бане или бассейне, осенью стреляться на дуэли и сносить скандалы собственной супруги, пытаясь увернуться от летящей в голову посуды, то зимой он может запросто превратиться например в крысу, или головоногого моллюска. Или еще во что-нибудь совершенно невероятное.
Вопрос о природе зимних превращений труден и малоизучен. Хотя, ей богу, вопросы каких превращений изучены хорошо? Однако есть предположение, что причиной этих необычных событий является огонь...который горит в камине. Или просто в печке на даче. А огонь, как известно, рождает всякие видения, тем более в человеческом сознании погруженном в долгую зимнюю спячку. Ведь зима это длинная ночь года.
Однако и среди зимних историй есть совершенно особенные. Это рождественские истории. В такой истории, наш славный конторский работник после долгих любовных переживаний и семейных скандалов, уже превращенный в крысу, или малюска, затем обязательно перевоплащается в например в рыцаря Ланцелота. Которым, кстати сказать, он и был до того, как стал этим злосчастным бюрократом. Или крысой. То есть он наконец становится самим собой. А когда человек становится самим собой, это уже, извините, никакое не волшебство, а самое нормальное и даже необходимое дело. Ведь что в жизни может быть нормальнее и естественнее, чем быть просто самим собой. Поэтому несмотря на всю удивительность происходящего, любая рождественская история, это чистая правда. Хотите верьте, хотите - нет.
И наконец последнее. Есть мнение, хотя и тщательно скрываемое, что любые события, когда бы они не случились и где бы они не происходили, являются лишь звеньями одной длинной рождественской истории. Подобное заявление выглядит весьма странно, однако, поверьте, это так. И если кому-то пока еще не удалось вернуться обратно в самого себя, значит, вероятно, зима еще не наступила. Однако прислушайтесь - на улице уже воет холодный северный ветер, а значит скоро надо будет растапливать камин.
Аравийский лабиринт
1.
В здании Государственной Думы, в комнате 318, за тяжелой звуконепроницаемой дверью, охраняемой агентами службы безопасности проходило совещание комиссии по вопросам науки и техники. Комиссия должна была заслушать отчет профессора Александра Петровича Карпухина по использованию денег выделенных Госдумой на программу "Электронный Голем".
Пока в комнату заходили депутаты, рассаживались, шутили, смеялись, делились последними новостями, сплетнями и раскладывали перед собой какие-то бумаги, профессор с задумчивым лицом сидел за отдельным совершенно пустым столом и рассеянно смотрел в окно, не проявляя никакого интереса к присутствующим.
Когда же наконец вся комиссия была в сборе, председательствующий вежливо осведомился у господина Карпухина, готов ли он начать свой доклад. Профессор молча кивнул.
- Уважаемые господа, - сказал он после минутной паузы, - Программа создания искусственного интеллекта именуемая в официальных документах "Электронный Голем" и имеющая гриф секретности А-1, что приравнивает ее к государственной тайне, подошла к своему окончанию. В рамках этой программы остался незавершенным лишь последний этап. Однако он не входит в компетенцию специалистов-кибернетиков участвующих в проекте, поскольку носит морально-этический характер. Поэтому я беру на себя личную ответственность в его проведении. Суть этого этого эпапа я изложу в конце моего отчета, - здесь профессор снова сделал паузу. А уважаемая комиссия выразила свое молчаливое удивление.
- Далее, я хотел бы довести до сведения уважаемых депутатов,- продолжал профессор, - Что я, профессор кибернетики Карпухин Александр Петрович, пятидесяти трех лет, гражданин Российской Федерации, отец двоих уже взрослых детей, делаю свой доклад в здравом уме и трезвой памяти, - здесь профессор снова сделал долгую паузу, а комиссия вновь с большим удивлением посмотрела на докладчика.
- При этом я прекрасно понимаю господа, что подобные заверения в собственной психической полноценности могут вызвать недоумение и даже сомнения в моих заверениях. Однако я считаю их необходимыми. Дело в том, что информация полученная в результате работы над программой "Электронный Голем" может показаться весьма странной. Однако, господа, не забывайте о теме этой работы.
Я также должен признаться, - продолжал Карпухин, - что в ходе работы над проектом мне неоднократно приходилось консультироваться с психиатром, профессором Цукерманом Лазарем Самуиловичем, который курирует Государственную Думу и является сотрудником администрации законодательных органов. В связи с этим полагаю, что я не нарушил государственную тайну, так как доктор Цукерман связан обязательствами государственного служащего и рамками врачебной тайны.
Кроме того, я считаю, что решение не вводить в состав группы разработчиков проекта "Голем" штатного врача-психиатра, было ошибкой. Этот вопрос поднимался во время обсуждения финансовой сметы проекта, однако был отвергнут с формулировкой: "Компьютеру психиатр не нужен".
Но как показала практика, господа, психиатр оказался нужен не только компьютеру, но и сотрудникам проекта. Поэтому доктор Цукерман по по моему приглашению периодически принимал участие в нашей работе. Однако в период ее завершения он уехал в отпуск и поэтому не был свидетелем последних событий. Когда же по возвращению я рассказал ему о полученных результатах, он отказался делать по этому поводу категорическое медицинское заключение. Его личное субъективное мнение по поводу всего случившегося я приведу позже.
И, наконец, еще один комментарий к настоящему докладу. Я не могу построить его строго придерживаясь канонов составления бюрократических отчетов. Все произошедшие во время работы над проектом события не позволяют этого сделать. Что, наверно, и к лучшему.
Я также хочу напомнить уважаемой комиссии, что название проекта "Электронный Голем" рожденное в недрах службы безопасности принадлежит мифологии. Однако сомневаюсь, что сотрудники ФСБ являются серьёзными специалистами в этой области. Поэтому они не учли одной серьезной детали этого мифа. А именно его окончания.
Для справки я хочу напомнить, что имя "Голем" взято из легенды, согласно которой раввин Лёв, живший в 16 в. в Праге, оживил глиняную человеческую фигуру, написав у ней на лбу имя иудейского бога. Я также хочу обратить ваше внимание, что эта пражская история имеет весьма печальный конец. Как и все остальные мифологические истории связанные с попытками человека создать собственное подобие в искусственном виде. Надеюсь вы помните господа, имя монстра Франкенштейна и иже с ним.
Я специально сделал эту короткую историческую ссылку, чтобы указать уважаемой комиссии на то, что человечество уже давно уяснило для себя абсурдность и опасность подобных экспериментов.
Что касается моего согласия на участие в проекте, то оно было таким же легкомысленным, как и решение комитета по науке финансировать предложенную программу. Как специалист-кибернетик, я предполагал, что её разработка может привести к трудностям совершенно неординарного характера, выходящего за узкие рамки моей профессии. Однако по-человечески я поддался соблазну любопытства.
После этих комментариев перехожу к сути проишедшего.
Итак, как вы знаете, началу проекта "Электронный Голем" послужили заключения экспертов Министерства обороны, которые посчитали, что современная компьютерная техника уже достигла такого уровня, что может решать практически любые вопросы связанные с обработкой информации. К этим вопросам была отнесена также и проблема искусственного интеллекта.
В начале работы над проектом я попытался выяснить мнение экспертов Министерства обороны о природе "искусственного интеллекта". Однако никакого конкретного ответа на свой запрос не получил, за исключением весьма туманных рассуждений об абстрактной "думающей машине".
Вопрос, каким образом машина должна думать, был для них таким же неопределенным, как, честно признаюсь и для меня. Однако исходя из неопределенности этой проблемы военные и предложили засекретить проект, руководствуясь опасениями типа "как бы чего не вышло"-
Надо сказать, они оказались совершенно правы.
Итак, первой проблемой с которой мне пришлось столкнуться, была идеология будущей "интеллектуальной" машины.
Однако само понятие "человеческий интеллект" до сих пор остается в науке совершенно не ясным. Этого феномена не смог объяснить ни Линней, который первым ввел определение "Homo sapiens" - "человек разумный", ни последующие специалисты, изучающие эту проблему. Четкого ответа на этот вопрос нет и до сих пор. Поэтому для того, чтобы чувствовать хотя бы какую-то почву под ногами, я обратился к весьма парадоксальной концепции доктора Бернара Хаймера, который рассматривал человеческое существование, как "психическое движение в трех взаимоисключающих направлениях".
Эти направления - бесконечность, смерть, самоидентификация.
Стремление к бесконечности проф. Хаймер выводит из религии и искусства, считая что эти формы человеческой деятельности направлены на создание бесконечного количества иллюзорных миров.
Стремление к самоидентификации кажется Хаймеру самоочевидным. Он находит его в свойствах человеческой памяти, которая позволяет человеку всегда разделять "моё" и "чужое".
И, наконец, стремление к смерти.
Хаймер ссылается здесь на ряд весьма показательных экспериментов. Я приведу один из них, чтобы уважаемая комиссия понимала о чем идет речь, так как в дальнейшем мне пришлось непосредственно столкнуться с этим феноменом.
Серия этих экспериментов была проведена во Франции в 18 в. Имя экспериментатора, Поль Лоран, тюремный врач.
Итак этот, с позволения сказать, врач по роду своей службы присутствовал на казнях в Бастилии, чтобы констатировать смерть заключенного. Однажды, по предложению Лорана, одному из узников обьявили, что вместо виселицы ему вскроют вены и он умрет от потери крови. Затем палач завязал ему глаза и тупым ножом болезненно, но не сильно оцарапал ему руки, имитируя глубокие разрезы. После чего стал лить на руки приговоренного теплую воду, создавая впечатление кровотечения. Через несколько минут Поль Лоран констатировал смерть. Ее обстоятельства были занесены в специальный журнал. Этот журнал хранился до сих пор в Париже, в музее Бастилии. "Способом Лорана" было умерщвлено тридцать два человека.
На основе этого и многих других экспериментов, профессор Хаймер приходит к выводу, что стремление и готовность человека умереть в любой момент, является врожденным инстинктом.
Итак пользуясь концепцией Хаймера группа математиков проекта создала (конечно не без технических трудностей) кибернетическую модель, которая могла развиваться сразу в трех указанных направлениях. Каждая из тенденций описывалась, как спираль, вписанная в круг. В качестве исходной информационной базы модели в компьютер была внесена информация о человеке, Земле и Вселенной общим обьемом 1800 гигабайт, что примерно соответствует обьему памяти интеллектуально развитого человека. Созданная кибернетическая модель должна была развиваться используя эту информацию.
Конечно мы строили планы, как может повести себя наше детище, когда компьютер будет включен и созданная система начнет свою "жизнь". Однако первое же включение привело нас в сильное замешательство. Когда я нажал кнопку "Пуск", мне показалось, что компьютер просто не включился. Я трижды повторил свою попытку, решив, что вышел из строя блок питания. Однако все оказалось гораздо хуже. Через несколько секунд в лаборатории почувствовался запах горелой пластмассы, а затем из компьютера начал валить желтый дым. Пришлось тушить его огнетушителями.
Подобная поломка была конечно возможна, однако вероятность ее крайне мала. Как выяснилось позже, пожар возник вовсе не из-за технических неполадок самого компьютерного "железа". Это было самоубийство кибернетического Голема.
Да, уважаемые господа, первая же попытка вызвать в компьютере "жизнь" привела к тому, что созданная математическая модель сделала себе электрическое харакири. Это выяснилось, когда был вскрыт черный ящик, в котором дублировались все операции проводимые Големом.
Этот "ящик" или магнитный отстойник обладает специальной системой защиты от каких-либо разрушительных воздействий. Он был навязан нам чуть ли не насильно службой безопасности, за что в тот момент мы были ей очень благодарны. Хотя сейчас, в свете последних событий, я уже так не думаю.
Итак, когда черный ящик был вскрыт, и его содержимое расшифровано, оказалось что за несколько миллисекунд Голем на основе предоставленной ему информации проанализировал материальную структуру своего носителя (компьютера), вычислил время его энтропийного распада (смерти) и повел себя так же, как приговоренный к смерти в Бастилии в экспериментах Лорана. Стремление к бесконечности и самоидентификации, на которых настаивал профессор Хаймер, были начисто забыты. В черном ящике мы не нашли от них абсолютно никаких следов.
На консилиум для выяснения причин самоубийства Голема был вызван психиатр доктор Цукерман. Доктор выслушал мой рассказ о случившимся и заявил - привожу его слова целиком, как экспертную оценку:
- С вашим компьютером, - сказал Цукерман, - ничего необычного не случилось. Если бы человек мыслил так последовательно и рационально, как компьютер, он тоже давно бы уже удавился.
- Что же ему мешает? - спросил я в замешательстве.
- Легкомысленность, - ответил доктор, - Человек думает множестве вещей сразу и никогда не додумывает их до конца. Ему всегда что-то постоянно мешает.
- Что именно? - настаивал я.
- Господи, да что угодно, - ответил доктор, - Одну мою пациентку отвратила от мысли включить газ на кухне и расстаться с жизнью - дырка на колготках. Мысль о том, что посторонние люди могут увидеть ее лежащей на полу в дырявых колготках, была для неё непереносима. Но пока она отправилась в спальню переодеваться, ей позвонил ее жених, из-за которого она и хотела наложить на себя руки. Короче, ко всеобщему счастью все обошлось. Н-да. Жаль что ваш компьютер не носит колготок. А, кстати, какого он пола?
- Кто? - не понял я.
- Как кто? - удивился доктор, - Компьютер, или эта программа, которую вы там делаете.
- Не знаю, - сказал я, - Разве это имеет значение?
- Огромное, - всплеснул руками доктор, - Любой разум может быть либо мужским либо женским. Это дает ему серьезный стимул к жизни. Любовь, поиски своей половины и все прочее.
- Вы можете сформулировать, чем отличается один от другого? - спросил я.
- Нет, конечно, - сказал доктор, - Это никому не неизвестно. Однако я не думаю, что из вашей затеи что-либо получится, если вы не решите эту проблему.
- Я никогда не думал об этом, - признался я.
- Ну тогда введите ему или ей, я не знаю, кто там у вас, какой-нибудь половой инстинкт, - заявил доктор.
- А с кем, извините, он будет совокупляться?
- Ну уж не знаю. Сделайте ему подругу. Знаете, чтобы звери в зоопарке не скучали, им обязательно подсовывают подругу. Это очень помогает.
- А вы не думаете доктор, что вместо того, чтобы заниматься делом, наш компьютер со встроенным в него половым инстинктом будет заниматься только шашнями со своей подругой?
- Вы сухарь, - раздраженно сказал доктор и покинул лабораторию.
Однако эта консультация навела меня на интересную мысль. Вместо полового инстинкта я решил установить в программу генератор помех, который бы сбивал однозначную направленность мыслительного процесса Голема.
Но и это не помогло. С генератором, время его жизни увеличилось до шести часов. Хотя назвать это жизнью было нельзя. Это была агония. На экране, после короткого молчания вдруг стали появляться страшные химеры, словно сошедшие с картин Босха. Рожденные какой-то безумной фантазией, они занимались лишь тем, что пытались свести счеты с жизнью самыми изощренными и немыслимыми способами. Однако прерываемые генератором помех, они не успевали завершить свое страшное занятие и исчезали. А на их месте появлялись новые, которые за несколько мгновений до смерти исчезали вновь. Этот ужас длился шесть часов. Фильмы Хичкока по сравнению с тем, что мне пришлось увидеть, кажутся лишь смешными фантазиями наивного юноши.
Тем временем Голем, используя огромную мощность компьютера все ускорял и ускорял движения страшных чудовищ. Мне же на ходу приходилось увеличивать частоту генератора помех, пока наконец одна из химер, ужасный зеленый человек змея не перетянул свое горло собственным хвостом, отчего его глаза вылезли из орбит а язык вывалился, как у повешенного. После этого компьютер погас и загорелся. Лабораторию снова пришлось тушить огнетушителями.
После следующего запуска компьютера Голем продержался уже лишь четыре часа. Затем три.
Для справки. Ущерб от пожаров составил 30 тыс. долларов, которые мне пришлось дополнительно внести в смету проекта.
После очередного пожара на консультацию снова был вызван доктор Цукерман. Он просмотрел содержимое черного ящика во всех подробностях, после чего долго молчал, видно тоже не мало удивленный увиденным, и наконец сказал. Привожу его слова целиком.
- Вы, профессор, упустили одну существенную деталь.
- Какую? - поинтересовался я.
- Раз уж вы отказали компьютеру в половой принадлежности, то должны дать ему хотя бы собственное пространство, - сказал он.
- Что вы имеете в виду?
- Каждый человек, - заявил доктор, - живет в своем собственном субъективном мире. То есть в себе. Хотя конечно все мы проживаем на общей Земле, где стоят дома, ездят автомобили и продаются гамбургеры. Но у каждого человека есть еще его собственное пространство, где никого кроме него нет. Он там остается с самим собой. Именно там рождаются мечты, фантазии и иллюзии. А без этих иллюзий можно без раздумий отправляться головой в петлю. Без иллюзий человек вообще не жилец. Понимаете?
- Я скорее чувствую, чем понимаю, - согласился я, - Однако где же я возьму это пространство для компьютерной программы?
- Не знаю, - ответил доктор, - Вы кибернетик, а не я.
После этой консультации доктор уехал в отпуск на озеро Селигер ловить рыбу. И отсутствовал целый месяц.
Группа же разработчиков проекта стала искать решение проблемы собственного субъективного пространства Голема. Однако вначале на этом пути нас постигла неудача. Попытки разработки математических псевдо-пространств ничего не дали. Они даже не увеличили время жизни Голема, которое составляло к этому времени не более трех часов. После чего в лаборатории начинался очередной пожар.
Тогда в качестве еще весьма туманной перспективы я стал обдумывать мысль о создании для Голема отрицательного виртуального пространства. Я считал тогда, и считаю до сих пор, что каждый человек обладает отрицательным пространством наподобие астрономической черной дыры. Именно оттуда являются призраки его фантазий и тени его идей. И именно туда он может проваливаться бесконечно долго, называя свое состояние моральным или интеллектуальным падением.
Работа по созданию математической модели подобного отрицательного пространства оказалась неимоверно сложной, так как мы столкнулись с проблемами порождаемыми теорией относительности Эйнштейна. Эти проблемы связаны с взаимовлиянием пространства и времени. Поэтому мне пришлось обратиться за консультацией к профессору Бабцу из института ядерных исследований. Господин Бабец с большим энтузиазмом взялся мне помочь. Через две недели после нашей с ним беседы он позвонил ко мне домой и сказал, что теоретическая разработка данной программы потребует нескольких месяцев. Это известие меня очень огорчило. Однако профессор сказал, что есть возможность более быстрого решения.
Уважаемая комиссия, каждый нормальный человек знает, что быстрое решение проблемы часто не есть самое лучшее решение. По крайней мере я с возрастом вполне усвоил эту истину. Однако я поддался соблазну и согласился на вариант предложенный профессором Бабцом. Я беру на себя ответственность за то, что моя поспешность и привела к совершенно непредсказуемому завершению проекта "Электронный Голем".
Итак профессор Бабец предложил всего за сто тысяч долларов провести "живой" эксперимент по созданию необходимого отрицательного пространства. Его план состоял в том, что посредством весьма небольшого ядерного взрыва можно создать область сверхмощного давления на 20 гр. одного из изотопов свинца, размер которого должен уменьшиться после взрыва более чем шестьсот раз. По расчетам специалистов, вещество такой огромной плотности должно создать необходимое отрицательное пространство, которое требовалось для реализации проекта "Голем". По мнению физиков таким образом и рождаются во вселенной черные дыры образуемые погасшими звездами, размеры которых после длительно текущих ядерных реакций катастрофически уменьшаются, приводя к колоссальному увеличению их плотности. Эти новые образования трансформируют близлежащее пространство, которое принимает форму бесконечной полости безвозвратно втягивающее в себя всё, от света, до любых материальных объектов. Однако эта гипотеза требовала экспериментального подтверждения, которое и предложил провести профессор Бабец.
Как выяснилось позднее, ядерный институт уже два года ожидал государственного финансирования этого эксперимента, однако выделение денег все время откладывалось. При помощи "Голема" они попытались решить свои проблемы. По моей просьбе сто тысяч долларов на эти цели были получены из Центробанка по запросу Госдумы.
Итак профессор Бабец разработал весьма хитроумное устройство, которое позволяло полученную искусственную черную дыру, как формальную математическую систему соединить с компьютером.
В пятницу в подземном бункере института ядерных исследований был произведен управляемый термоядерный взрыв, сплющивший лабораторный кубик свинца до микроскопических размеров и родивший новую черную дыру. Созданное минус-пространство из бетонного бункера по стекловолоконным оптическим кабелям было соединено с компьютером таким образом, что из-за системы оптических фильтров оно не могло поглощать ни свет, ни какие-либо объекты. Однако в силу мощной засасывающей способности дыра должна была изменить общую математическую конфигурацию созданной в компьютере системы. После этого подключения все отправились на выходные, отложив проверку полученных результатов до понедельника.
В понедельник было первое мая, поэтому в лабораторию явился я один. Мои сотрудники ещё отдыхали. Я включил компьютер в ожидании опять увидеть каких-нибудь ужасных чудовищ. Однако несколько минут монитор оставался темным и пустым. Я испугался, что Голем вновь устроил себе харакири, однако компьютер работал и никаких признаков пожара не было. Наконец экран тускло засветился. Свечение это было темно-красным, как если ночью издалека смотреть на костер в степи.
Затем, на фоне этого свечения появилось человеческое лицо. Это был старик, худой, грязный, с ссадинами на лице и странно блуждающими глазами. Он был одет в длинный шелковый халат, вышитый чем-то блестящим. На голове у него был синий тюрбан с пером.
Но прежде чем продолжить свой рассказ,- продолжал профессор, - я должен сделать небольшое отступление.
Надо сказать, что я в принципе был готов к любым неожиданностям связанными с контактом с чужеродным компьютерным разумом. Тем более, что наукой давно установлено, что и сам человек мыслит не словами, как кажется на первый взгляд, а весьма абстрактными образами, которые в дальнейшем облекаются в слова. Поэтому вторгаясь в психические глубины хотя и искусственного разума мы, должны были обязательно с этими образами столкнуться. Правда, природа их совершенно не ясна. Даже непонятно, как они выглядят. Поэтому можно определенно сказать, что человеческая психика и сам человек находятся в абсолютно разных реальностях. Вскрыть стену между ними еще не удавалось никому. Как никому еще не удавалось узреть эти образы в чистом виде. За исключением может быть сумасшедших и монахов отшельников.
Итак я был готов к разным неожиданностям. Я был даже готов к тому, что вообще не удастся расшифровать созданные компьютером психические конструкции. Однако не деле все оказалось одновременно и проще и сложнее.
Теперь я могу продолжать дальше.
2.
Итак взгляд старика появившегося на экране наконец остановился на мне.
Я должен напомнить уважаемым членам комиссии, что Голем был снабжен аудио и видео сенсорными датчиками для поддержания возможного диалога с компьютером.
Затем старик заговорил.
Я коротко передам содержание нашей беседы. Более подробная запись имеется в протоколах проекта.
Итак, он смотрел на меня примерно минуту. Затем лицо его исказилось паническим страхом, он упал на пол, стал в неистовстве биться головой о камни, рвать на себе одежду и просить о милости. При этом он называл меня "Махди".
Во время этой беседы, - продолжал профессор, - я должен к своему стыду признаться, что я не знал, кто такой Махди. Впоследствии я справился в о нем энциклопедическом словаре.
Махди - сказано там - Имя потомка пророка Мухаммеда, который должен явиться на землю перед концом света и объявить о начале страшного суда.
Итак старик катался по земле, дергал себя за седую бороду, рыдал и просил о милости. Я в страхе смотрел на него, не зная, что делать. Наконец, чтобы прекратить его страдания, я обратился к нему, и сказал, что я не Махди.
Я должен снова повторить, господа депутаты, что я не знал тогда, кто такой Махди. Однако был абсолютно уверен, что я не Махди. Я в этом уверен и сейчас. Почему я подчеркиваю эту мысль, вы поймете позже.
Когда он услышал мои слова, то застыл неподвижно, несколько минут глядел на меня совершенно безумными глазами, затем вполне отчетливо спросил:
- Ты не Махди?
- Нет, - ответил я.
После этого вновь закричал как сумашедший и начал проклинать свою судьбу за то, что Махди не пришел. При этом опять стал биться головой о камни, рыдать и рвать на себе одежду. Этот спектакль длился долго. Когда от этой истерики он уже начал слабеть, я пожалел его и сказал:
- Я Махди. Сядь и успокойся.
Он внезапно застыл, словно окаменел. Затем медленно сел и сидел долго и неподвижно, словно кукла.
- Расскажи мне, кто ты, и что ты тут делаешь? - спросил я.
- А ты простишь меня, Махди? - спросил он со слезами на глазах.
- Посмотрим - сказал я многозначительно.
Я еще раз хочу подчеркнуть, сказал профессор, что в то время, я не знал, кто такой Махди. Однако заранее обещать прощение от имени совершенно неизвестного мне лица, я посчитал невозможным.
Итак, после моих слов он произнес своё имя. Он назвал себя сирийским эмиром аль-Рашидом. Как выяснилось из его рассказа, в десятом веке эмир аль-Рашид двинул огромное войско на захват северных территорий. В течении двадцати лет под его власть попали пространства от Средиземного до Каспийского моря. Он поставил на колени народы Малой Азии и Кавказа. Сотни тысяч людей были убиты или проданы в рабство. По его приказу в крупных городах отлавливалось и уничтожалось все грамотное население. После этого насаждался новый язык, новые обычаи, новая религия. Именем аль Рашида родители пугали своих детей.
Через двадцать лет, вернувшись в Дамаск уже стариком, эмир впал в безумие. У него начались страшные виденья. К нему стали являться его враги, преданные мучительной смерти. Его друзья и соратники, павшие на полях сражений. Его многочисленные жены, оставленные им в разных странах, через которые он прошел, превращая в руины города и в пепелища сады. К нему приходил прежде любимый сын, поднявший мятеж против отца и заколотый кинжалом подосланного им убийцы. Когда наступала ночь, призраки обступали его и старику казалось, что он попал в ад.
Его врач, шейх Дауд, испробовав все средства, наконец сказал эмиру:
- Больше нет на земле сил способных избавить тебя от наваждений. Но это ещё полбеды. Главная беда состоит в том, что и на том свете они не оставят тебя. И если ты хочешь укрыться от них до того дня, как архангелы протрубят начало страшного суда, ты должен построить себе гробницу в виде лабиринта, в которой может заблудиться и дух и человек. Только там твоя душа найдет успокоение.
Тогда эмир отдал приказ о начале строительства.
Десятки архитекторов со всей Сирии с тех пор толпились во дворце аль-Рашида раскладывая на коврах замысловатые проекты лабиринта. Но шейх Дауд, лишь бросив на них взгляд, презрительно возвращал их назад.
- То, что может замыслить человек, сможет разгадать дух - бубнил он соискателям. Так прошел год.
Наконец однажды во дворце появился слепой дервиш. Его звали Абдаллах. Он был в рубище и бос. Шейх машинально протянул руку, чтобы взять у него бумажный свиток, но руки дервиша были пусты, как пуст был и его взгляд.
- Что ты принёс мне? - спросил Дауд.
- Я принес свои мысли - ответил дервиш.
- Царю нужен настоящий лабиринт, а не обычная геометрическая западня, которую можно измерить, рассчитать, повторить, а значит и понять, - проговорил шейх внимательно разглядывая своего гостя, - Царю нужен лабиринт, который понять нельзя.
- Я знаю это, - спокойно ответил дервиш.
- Но ведь ты слеп?
- Я вижу то, что мне нужно видеть.
Шейх долго молчал, внимательно глядя на слепца, затем склонил перед ним голову. Так был найден архитектор лабиринта.
На следующий день десяток писцов под монотонное бормотание слепца начали чертить какие-то линии, круги и спирали, в которых они понимали не больше, чем верблюд понимает в коране. И только сам слепец бледной рукой проводя белым листам беззвучно улыбался, видя в своей вечной черной пустоте то, что он собирался сделать.
Как выяснилось потом, дервиш этот десятки лет провел он в Александрийской библиотеке изучая писания суфиев, древние свитки пифагорейцев и иудейскую кабалу. Он искал священные формулы, по которым можно исчислить человеческую душу. И он нашёл то, что искал.
Но от долгого сиденья в тёмных подвалах библиотеки над старыми истёртыми бумагами, он стал терять зрение. Правда ему было уже всё равно. Он был на пороге великой тайны, и ничто в жизни его больше не занимало. Когда же наконец он нашел то, что искал, то оказался слепым, как крот. Но похоже он этого даже не заметил. Последний раз он вышел из библиотеки с безумной улыбкой, бормоча какие-то цифры. Но взгляд его был пуст. Затем он оказался у аль-Рашида и построил ему лабиринт.
Этот лабиринт в математическом исчислении был подобен человеческой душе. Но, очевидно, душе безумной. В нём был вход, но не было выхода. Его пространство, искривленное странными, но точно рассчитанными ходами оказалось бесконечностью загнанной в стены гигантского мрачного здания. Кто знает, может этот лабиринт повторял в себе круги ада, который пытался описать Данте Алегьери. А может быть это был и настоящий ад. Словом, попав туда однажды, выйти их него уже было нельзя.
Этот лабиринт по приказу эмира начали строить в аравийской степи, между Ослиным озером и скалистыми горами, с которых начинается южное горное плато. Возможно он стоит там и сейчас.
Когда, через пять лет, лабиринт был построен, аль-Рашид хотел казнить всех его строителей, чтобы разгадка его тайны исчезла вместе с ними. Но он не успел этого сделать.
Ночью, перед самым рассветом казни в покои царя явился слепой архитектор. Он выбрался из подземелья, куда был посажен солдатами эмира, прошёл через три цепи охраны, но никто из стражников так и не видел его. Дервиш растолкал заспанного царя и уселся перед ним.
- Аль-Рашид, - сказал он, - твоя душа и так отягощена страшными грехами и твои приступы безумия - это начало расплаты за них. И я никогда не стал бы строить для тебя эту гробницу, но я поддался искушению. Мне захотелось чтобы знания, которые я нашел, остались на земле.
Не бери на себя ещё один грех, ибо кто знает, чем придётся тебе платить за него на том свете. Не трогай этих людей, они всё равно не знают никаких тайн. Как ты смотришь на безумца и не понимаешь его, и даже когда ты сам безумен, ты не понимаешь себя, ибо каждый человек носит в себе мир, но не знает, как он устроен.
Ты получил средство против безумия. Ты останешься там один. Ни одна живая душа, ни дух, ни человек, не достанут тебя. Только к концу света ты сможешь выйти оттуда. Я не знаю, хорошо это или плохо. Но этого хотел твой врач Дауд и я выполнил его волю.
После этого он повернулся и вышел. И никто никогда больше не видел этого человека.
После этого эмир вместе с несметными богатствами спустился через люк в лабиринт. Люк сразу же замуровали и сейчас никто не помнит, где он.
3.
Это рассказал мне старик из компьютера, - сказал профессор. После этого он замолчал надолго и обвел глазами присутствующих.
Комиссия сидела тихо, даже перестала шелестеть бумагами.
- Когда он закончил,- вздохнул Карпухин, - яне знал, что ему сказать. Он ждал освобождения, но я не мог для него ничего сделать. И тогда я сказал ему правду.
- Я не Махди, - сказал я, - но если бы я был Махди, я наказал бы тебя старик. Потому что ты преступник и убийца. А убийца должен сидеть в тюрьме.
Когда старик услышал это, он дико расхохотался:
- Ты не Махди, - истерически кричал он сквозь смех, - Ты совсем не похож не Махди. Ты жалкий раб, ты червь. Ты падаль. Но я дождусь Махди, и он выпустит меня отсюда.
После этого он плюнул в мою сторону и удалился в темноту.
- Да, господа, - продолжал профессор, - я сидел совершенно оплеванный, хотя мы были с ним по разные стороны экрана. Это было очень печально. Подумайте - два года напряженной работы. Два года надежд и ожиданий. Плюс тысячелетний путь развития всей человеческой науки, добравшийся наконец до ядерной физики, компьютерной техники и даже до Луны. И тысячи лет надежд человечества на технократическое чудо привели лишь к тому, что какой-то мерзкий старик, которого должен судить международный трибунал по преступлениям против человечества, плюет вам в экран компьютера. Смешно и грустно.
Правда у меня еще была надежда, что это все это лишь неполадки компьютерной программы. Тогда я позвонил начальнику службы охраны генералу Ковердяеву и попросил его срочно разыскать доктора Цукермана.
Через пятнадцать минут Ковердяев отзвонился и сообщил, что по его данным Цукермана в Москве нет.
- Так разыщите его, черт возьми, хоть из под земли достаньте, - сказал я раздраженно, - Речь идет о деле государственной важности.
Знаете, господа, я никогда в жизни не повышал голос на подчиненных. Однако последние события совершенно вывели меня из равновесия. Кроме того, когда разговариваешь с военными, почему-то сразу возникает совершенно идиотское желание командовать. Сейчас мне очень стыдно за свое поведение, потому что через три часа доктор Цукерман был доставлен в Москву. На вертолете кремлевской десантной дивизии, в сопровождении двух офицеров с автоматами, в наручниках и с заклеенным ртом.
Когда с доктора сняли наручники и расклеили рот, он стал кричать так, что аль-Рашид, взывающий к милости Махди, в сравнении с ним, казался просто глухонемым. Доктор обещал жаловаться в ООН, ЮНЕСКО и Эмнести интернейшел.
Сейчас, пользуясь случаем, я хочу принести ему свои извинения, так как в тот момент от изумления и стыда я просто был не в состоянии этого сделать. Но мой траурный вид очевидно привел доктора в чувство.
- Ну говорите, что у вас опять случилось, - проговорил Цукерман, когда немного пришел в себя.
Я в подробностях изложил ему суть дела.
- Покажите-ка мне этого эмира, - хмуро сказал Цукерман, - Я хочу на него взглянуть.
Мы подключились к лабиринту, который теперь уже находился в аварийном магнитном отстойнике, навязанному нам в начале работы службой безопасности. Побродив там с пол часа мы обнаружили аль-Рашида.
Однако старик разговаривать больше не захотел. Увидев доктора, он нецензурно выругался, затем задрал халат и показал ему голый зад. После этого опять убежал в темноту. А доктор удовлетворенно кивнул на это головой.
- Ну и что же вас опять не устраивает? - спросил он.
- Мне трудно сказать, что меня не устраивает, - произнес я весьма нервно, - Однако, как вы помните, задачей проекта было создание искусственного интеллекта. Если же этот подлый старик и есть искусственный интеллект, который мы искали, то тогда я вообще не понимаю, чем я занимался здесь последние два года.
Услышав это доктор начал смеяться так, что с него упали очки. Он попытался их поднять, но сослепу на них наступил и только после этого успокоился.
Кстати, деньги на возмещение разбитых очков доктора Цукермана были выданы ему из бюджета проекта.
Итак, успокоившись доктор наконец произнес:
- Видите ли, профессор, к сожалению, во время вашей работы вы забыли об одной серьёзной детали.
- О какой же? - спросил я.
- Вы забыли о том, что у любого думающего, а следовательно живого существа должна быть душа. Понимаете? О душе-то вы и забыли.
- А что же вы мне раньше не сказали, - закричал я, - Я же не могу знать обо всем. Я вам не господь бог, а всего лишь ничтожный профессор кибернетики.
Я еще раз должен вам напомнить господа, - продолжал профессор, - что в тот момент я находился в очень нервном состоянии и плохо управлял своими эмоциями.
- А я, - заорал тогда Цукерман, - тоже, между прочим, не господь бог, а всего лишь жалкий доктор медицинских наук. А в медицинских науках, смею вам заметить, такого термина нет. Понимаете, нету там души. Не описана. А то, чего не описано - не существует. Так что не надо на меня орать. Орите лучше на своего генерала Кавердяева.
- И где же я возьму вам эту душу? - возбуждено спросил я.
- Ребенка родите, - ответил Цукерман.
- Спасибо, у меня уже есть два оболтуса. Оба, между прочим, кандидаты математических наук.
- Поздравляю вас, - сказал Цукерман, - А у меня пятеро. Младший еще ходит в детский сад. А у старшей дочери уже у самой дочка. Так что я уже дедушка. Вот вам и ответ.
- Стойте, - сказал я, - Подождите.
- Нет, это вы подождите, - улыбаясь вдруг проговорил доктор совершенно психиатрическим тоном, - Что-то вы, профессор, мне совсем не нравитесь. Посмотрите сюда пожалуйста, - он поднял над головой указательный палец, - Хорошо, теперь сюда. Теперь смотрите на стену и представте себе море, пляж, пальмы, голубое небо. Мулатку в купальнике. Как видите мулатку?
- Плохо, - сказал я.
- Замечательно, - сказал доктор, - Если видите плохо, значит видите. Эх, а знаете, в каком месте я сегодня был.... вода, камыши, березы, воздух чистейший, рыба клюет, как бешеная. На другом берегу девушки купаются. Благодать. И вдруг вертолет. А оттуда солдаты с автоматами и в масках. Я уж подумал - война началась. Или государственный переворот. Словом кошмар. Ну как отдохнули?
- Да, - сказал я, - Спасибо. У меня тут есть коньяк армянский, "Арарат", хотите?- я чувствовал, что доктор тоже нервничает и ему необходимо успокоиться.
- С удовольствием, - ответил доктор.
После коньяка наша беседа вошла в мирное русло.
- Но вы мне все же ответьте доктор, - спросил я, - Это что же получается. Если все живое, как вы говорите, имеет душу, а в медицине душа не описана, значит врач занимается с больным как, извините, с мертвецом. То есть с трупом?
- Формально, да, - нехотя согласился Цукерман, наливая себе сразу пол стакана, - А фактически... по-разному. Ведь все мы, батенька, взрослые люди и все прекрасно всё понимаем. Поэтому мало ли что где-то что-то не описано. Для нормального врача это не имеет никакого значения. Он потихоньку делает свое дело, но нигде об этом особенно не трубит. Просто работа у него такая.
- Ну и что же тогда по-вашему есть душа?
- А черт его знает, - сказал Цукерман, - Люди по этому поводу уже сколько тысячелетий спорят, никак решить не могут. Но я думаю, что это связь какая-то с космосом, со вселенной, с универсумом, если хотите, где есть все. То есть, вообще все. Поэтому человек и мыслить может, что способен туда заглянуть. А без этого он, как вы изволили заметить, хладный труп. Так что могу вас разочаровать. Ваша эта железяка, то есть компьютер, никогда думать по-человечески не будет. Потому что никакой связи с универсумом у него нет и быть не может.
- А откуда тогда появился этот гнусный старик? - спросил я кивая на компьютер.
- Я думаю, что он туда попал.
- Как?
- Господи, как, - всплеснул руками Цукерман, - Обыкновенно. Как вы думаете, как в голову сумасшедшего являются разные призраки. Например Карла Маркса. Или Наполеона. Или даже, - здесь Цукерман понизил голос, - Спасителя. У меня вот есть один пациент, который каждый вечер беседует с Львом Давыдовичем Троцким. О проблемах перманентной революции.
- Я не знаю, - сказал я, - Как они туда попадают.
- Так вот скажу я вам, - произнес доктор Цукерман, - Что они туда никак не попадают.
- Очень интересно, - сказал я.
- Да нет тут ничего особенного интересного. Призраки бродят там, где им и положено бродить. А человек к ним является сам. Собственной персоной. И говорит - здравствуйте, как поживаете. Потому что привычный мир, который вбивался ему в голову на протяжении всей жизни и который, кстати, сам очень сильно напоминает этот ваш аравийский лабиринт, вдруг по каким-то причинам рушится. Несчастья, любовь, молитвы, страх, жадность сильная.... да что угодно. И тогда человек вдруг начинает видеть то, что раньше никогда не видел. То есть совершенно другой мир. Прежде закрытый за семью печатями его собственного психического лабиринта. Весь этот процесс в медицине называется шизофрения. Да, батенька. Вы же своим ядерным взрывом и разными там пространственными искривлениями этот лабиринт слегка повредили. Только не свой, а чужой. За что теперь и расплачиваетесь.
- То есть вы хотите сказать, доктор, что у Голема шизофрения?
- Вот именно это я и хочу сказать, - заулыбался Цукерман, - Однако шизофрения совершенно уникальная.
- В чем её уникальность?
- Да в том, что я лично, первый раз вижу шизофрению у совершенно неодушевленного предмета. Даже у двух. Это, надо сказать, абсолютно незаурядный случай.-
- Первым вы имеете в виду мой компьютер? - осведомился я.
- Совершенно верно - ответил Цукерман.
- А кто же второй?
- Лабиринт.
- Какой лабиринт? - удивился я.
- Этот самый лабиринт, который стоит в аравийской степи и в который вы, профессор, изволили угодить.
- О чем это вы?
- Господи, - всплеснул пуками Цукерман, - Да неужели вы еще ничего не поняли?
- А что я такого должен был понять?
- А то, - опять чуть не закричал Цукерман, - Что лабиринт этот был сделан для того, чтобы избавить этого старого разбойника аль-Рашида от галюцинаций.
- Да, - сказал я, - Я это знаю и без вас.
- И тысячу лет он его защищал - продолжал Цукерман.
- Защищал, - согласился я.
- Пока к нему туда не явились Вы, - закончил свою мысль Цукерман.
- То есть Вы хотите сказать, что я это и есть галлюцинация?
- Конечно, - сказал Цукерман, - Именно эта я и хочу сказать. Сидел себе старик тысячу лет, ждал Махди, а тут на тебе, какой-то профессор образовался прямо из воздуха. Причем сначала он говорил, что он не Махди, затем сказал, что он все-таки Махди, а потом решил, что нет, не Махди, а вообще неизвестно кто. В общем полный бред.
- Да, - снова согласился я, - Все это выглядит довольно странно.
- Ничего странного я не вижу, - уже успокоившись произнес Цукерман, - Просто лабиринт этот, батенька, был построен, как действующая модель человеческого сознания. Понимаете вы это? То что вы пытались сделать на компьютере, арабы изготовили из камня. В этом весь фокус. А вы, дорогой мой, пытались снова изобрести велосипед. Хотя он стоит в степи уже тысячу лет. Правда ездить на нем невозможно.
- Что вы имеете в виду? - спросил я.
- А то, - сказал Цукерман, - что сознание это мертвое. Остов - можно сказать - скелет. Причем скелет плотно закупоренный, как панцирь черепахи. Из этого панциря нет выхода, так как он не соединен с космосом. Поэтому в нем можно жить вечно. Чем старик и занимается.
Кстати, я бы назвал это тоже своего рода сумашествием. Правда оно никем еще не описанно. Но такие вещи встречаются в практике. Когда человек еще жив, но как бы уже мертв. Отсутствие интересов, желаний, страстей. Ходит, как заводной по замкнутому кругу - дом-работа-магазин. Странно, ей богу.
- Возможно, - согласился я, - Только что же мне теперь со всем этим делать?
- Понятия не имею.
- Я имею ввиду этого старика.
- Я же вам сказал - не имею никакого понятия.
- Но ведь шизофрению можно лечить.
- Да, - усмехнулся Цукерман, - Попробуйте электрическим током. Пятисот вольт будет вполне достаточно. Когда я был студентом, шизофрению так и лечили. Электрошоком.
- От пятисот вольт сгорит компьютер.
- Зато вы избавитесь от вашего эмира.
- А он живой?
- Определенно. Любая тварь, имеющая осмысленную речь - жива.
- То есть вы хотите, чтобы я его убил.
- Я вам этого не говорил, - сказал Цукерман, - Я говорил только о том, как можно лечить шизофрению.
- Может быть вы сами это попробуете.
- Нет уж увольте, - всплеснул руками Цукерман, - Я врач, а не палач.
- Значит вы никакого выхода не видите?
- Почему же, - произнес Цукерман, - У вас эту программу заказывала Госдума. Вот Думе её и отдайте. Пускай избранники народа и рассудят.
- То есть вы хотите сказать, чтобы я, как в свое время слепой Абдаллах, отдал её властям?
Упоминание Абдаллаха почему-то очень огорчило доктора.
- Тогда, видите ли, профессор, были совсем другие времена, - произнес он замявшись,- Хотя, наверное, вы правы.
4.
На этом консультация с доктором Цукерманом закончилась, - произнес профессор,. - Я не вносил её содержание в протокол, поскольку она носила характер личной беседы. Но чисто по-человечески я с доктором почти во всем согласен.
От себя же я хочу лишь добавить следующее. На мой взгляд, проект "Электронный Голем" провалился. Мы в примитивном варианте повторили лишь то, что было сделано за тысячу лет до нас. Поэтому я больше не верю, господа, в чудеса технической революции. Я не верю в научный прогресс. Я не верю, что машина может решать человеческие проблемы. Как она их решает, вы могли понять из моего рассказа. Похоже, мы одиноки, господа, и на веки вечные предоставлены сами себе.
Я не знаю также, придет ли Махди, или какой-либо другой Мессия. Но я знаю одно, что старику не будет прощения. Его не спасут никакие лабиринты. Как и нас всех.
Однако я не Махди. Я уже говорил об этом. И я не могу судить этого старика. Поэтому я принимаю на себя решение о завершении проэкта, - в это время профессор взглянул на часы, - Осталось пять минут, - сказал он внимательно глядя на циферблат.
Комиссия нервно заерзала на стульях.
- Что это значит, профессор? - раздался голос из зала.
- Я еще не закончил, - сказал профессор.
Итак я думаю, - продолжал он, - Что дервиш Абдаллах совершил ошибку. Он не имел права строить этот лабиринт. Потому что никто не вправе решать судьбу другого человека. Я совершенно согласен с доктором Цукерманом в том, что Махди никуда не приходит. Тот кому нужно, является к нему сам. Поэтому я не верю, что в лабиринте старик дождется Махди. Однако я не Махди. И я не могу решать его судьбу. Поэтому, если старик захочет, он сам покинет лабиринт. Но это будет уже его воля. Я же освобождаю от него компьютер и отправляю его туда, где он находился последние тысячу лет.
После этого профессор достал из внутреннего кармана коробочку, похожую на электронный будильник. Его табло отсчитывало красные светящиеся цифры.
Комиссия в страхе отпрянула назад.
- Не волнуйтесь господа, - сказал профессор, - Это не взрывное устройство. Это всего лишь таймер. Вы помните наверное, что компьютер соединен с пространственной черной дырой, полученной в результате ядерного взрыва, волоконным световодом, защищенным системой оптических фильтров. Это предохраняет содержимое компьютера от поглощения черной дырой. Через, - профессор взглянул на циферблат, - 10 секунд фильтры будут частично выключены и все содержимое магнитного отстойника компьютера вместе со стариком в лабиринте - уйдет обратно.
На случай непредвиденых обстоятельств все сотрудники из лаборатории эвакуированы и здание оцеплено службой безопасности. В случае физических повреждений компьютера, обязуюсь возместить его стоимость из собственных средств.
В этот момент таймер резко запищал и светящееся табло погасло.
- Все, - сказал профессор Карпухин, - Проект "Электронный Голем" завершен.
Из жизни рыб
1.
Редакция газеты "Петербуржский наблюдатель" напоминала Смольный в семнадцатом году. Без умолку, надрывно, звонили телефоны. Словно древние телетайпы, трещали принтеры. Всюду сновали какие-то угрюмые люди. Над редакционными столами витали слова: "Власть, банки, вокзалы, забастовки, призвать к ответу".
В разгар рабочего дня из своего кабинета стремительной походкой вышел главный редактор Артур Артурович Соломонов. На ходу он поедал глазами статью во весь газетный разворот. Плечом прижимал к уху радиотелефон, из которого слышалась торопливая, сбивчивая речь. Одновременно давал распоряжения семенящей рядом секретарше.
- Стреляли? - спросил Артур Артурович в телефон.
- Стреляли, - ответели в трубке.
- Без подтверждения напечатать не буду, - отрывисто сказал главный редактор не отрывая глаз от газетной статьи.
- Уже подтвердили, - сказали в трубке.
- Кто? - спросил Артур Артурович.
- Они же, - сказали в телефоне.
- Хорошо, - сказал Артур Артурович одновременно в телефон и секретарше, - Срочно материал ко мне на стол.
Секретарша деловито кивнула.
Легенда гласит, что римский император Гай Юлий Цезарь мог делать семь дел сразу. При этом писать обеими руками одновременно. И в результате добился огромных успехов на политическом поприще. Правда в последствии был заколот кинжалом неким Брутом.
За долгие годы работы в журналистике Артур Артурович существенно приблизился к римскому императору. Он мог делать сразу пять дел. Одновременно говорить с тремя сотрудниками, рыться в компьютерном архиве и читать подготовленные к печати материалы. Для этого он закончил специальные курсы быстрого чтения и за минуту мог прочесть статью любого размера.
Согласно модному психологическому методу, нужно уметь извлекать из текста только самое главное. Определяющие ключевые слова. Например - рубль - биржа - обвал.
Или - Дума - президент - скандал.
Тогда сразу все становится ясно. Кто с кем дружит, кто против кого воюет. Кого скоро посадят, а кого назначат.
Проходя мимо стола репортера Василия Коновалова, Артур Артурович резко остановился.
- Что у тебя? - спросил он выключая телефон.
- Корякские проститутки на Московском вокзале, - ответил Коновалов, поднимая глаза от компьютера.
- Какие? - удивился Артур Артурович.
- Корякские, - повторил Коновалов, - Есть такой народ - коряки. У них есть проститутки. Они работают на Московском вокзале.
Надо сказать, что за последние двадцадь лет Артур Артурович почти ничему не удивлялся. Ни обмену денег, ни реформам, ни иным резким поворотам общественной жизни. Потому что если всему удивляться, можно сойти с ума. Однако корякские проститутки его несколько озадачили.
- А почему коряксие-то? - спросил он вдруг абсолютно не редакторским, а обычным человеческим голосом.
- В стране бардак, значит на вокзалах проститутки, - резонно ответил Коновалов, - Может у них там в Корякии вообще есть нечего. Надо же людям как-то на жизнь зарабатывать.
- Да, - задумчиво согласился главный, - А фотографии есть?
- Есть, - ответил Коновалов и протянул редактору несколько фотографий.
- Господи, боже мой, - прошептал главный редактор разглядывая снимки, - Чего только в жизни не бывает.
На это замечание Коновалов дипломатично промолчал.
- В общем так, - сказал Артур Артурович, возвращая Коновалову снимки, - Убери их пока подальше, у меня к тебе важное дело.
Коновалов со вздохом засунул снимки в ящик письменного стола. Артур Артурович сложил газету и тяжело опустился на стул. Секретарша осталась стоять рядом, готовыя записывать новые распоряжения.
- Знаешь, Коновалов, - сказал Артур Артурович усталым голосом, - Все мы тихо сходим с ума.
Коновалов лишь неопределенно пожал плечами.
- Деньги, выборы, стрельба постоянная, - сказал главный редактор, - Не жизнь, а сумашедший дом. А о душе, между прочим никто не думает. И это ужасно. Понимаешь, Вася, о душе тоже думать надо.
- Да, - не очень уверенно согласился Коновалов.
- В общем, сейчас в Питер приезжает какой-то индус. То ли йог, то ли буддист, я точно не помню. У него будут общественные молитвы. Или медитации. Или что-то еще. Так вот сходи, возьми интервью.
- Хорошо, - сказал Коновалов.
- О душе поговори, - продолжал Артур Артурович педагогическим тоном, - О человеческом предназначении. О благолепии.
- О чем? - испуганно переспросил Коновалов.
- О благолепии, - повторил главный, - В толковом словаре посмотришь, что это такое. Можешь о конце света. Хотя... лучше нет. О конце света не надо. У нас и так каждый год конец света. То ГКЧП, то в Думу из танков палят, то рубль рушится. О конце света лучше не надо. Это уже скучно. В общем, сделай хорошее, умное, доброе интервью. Ясно?
- Ясно, - сказал Коновалов.
- Да, вот еще, - сказал Артур Артурович, - Ты только будь пожалуйста потактичней и поосторожней. Без разных там выступлений.
- Это как это? - удивился Коновалов.
- Как, как. Обыкновенно как, - сказал Артур Артурович повышая голос, - В том году Сидоров из криминального отдела ходил к одному праповеднику из Америки. Целый день на стадионе аллилуйю пели. Затем вечером встреча с прессой в Доме журналиста. Ну, конечно, с ужином. Потом ответы на вопросы. А Сидоров видно уже принял. Короче, возьми он, да на весь зал через микрофон у этого проповедника и спроси: "А может, - говорит, - Бог создать такой камень, который сам поднять не может?" В общем, стыд и позор. Потом продюссер проповедника позвонил в редакцию и сказал, что они больше никого из нашей газеты на порог не пустят. А если кто еще раз придет - проклянут. Понятно? Так что имей в виду, Вася, будь осторожен.
- Постораюсь, - сказал Коновалов, - А что американец про бога-то сказал?
- Про какого бога? - не понял Артур Артурович.
- Ну, про камень этот. Может бог его поднять или нет.
- Странный ты, Коновалов,. - сказал Артур Артурович, - При чем же тут камень. Что тебе бог, штангист что ли? О душе надо спрашивать, а не о камнях. Ты лучше подумай и вопросы заготовь заранее. В общем, сегодня созвонись и завтра отправляйся. Но только я тебя очень прошу, будь осторожен.
2.
Приезжий индус читал проповеди в буддийском храме на Приморском проспекте. По договоренности с его секретарем Коновалов явился туда за час до начала. Ему была обещана пятнадцатиминутная аудиенция.
Когда он зашел в большой холодный зал, завешанный изображениями всевозможных Будд, вышитых на красных бархатных полотнищах, а также драконов и каких-то неприятных старцев с козлиными бородками, индус сидел поджав под себя ноги на маленьком зеленом коврике. Глаза его были закрыты. На вошедшего Коновалова он не обратил никакого мнимания.
- Лама медитирует, - сказал секретарь по-английски и посмотрел на часы, - Через десять минут он вернется.
Коновалов хотел спросить откуда, но воздержался. Все вопросы он решил задать самому ламе, чтобы потом не было никаких недоразумений. А то мало ли чего секретарь может наплести.
Когда Коновалов уже начал зябнуть в пустом зале, лама наконец открыл глаза. Он улыбнулся Коновалову и кивнул своему секретарю. Секретарь достал из угла зала еще один коврик и положил его перед ламой, приглашая Коновалова сесть. Тот кряхтя опустился на пол.
Как выяснилось, лама прекрасно говорил по-английски и даже закончил философский факультет в Кембридже. На вид ему было лет пятьдесят. Он был поджарым, подвижным и веселым.
Когда Коновалов обратился к нему: "Ваше преосвященство" - (Коновалов специально нашел это выражение в большом английском словаре), лама остановил его и попросил называть просто "лама Чангидрах-Нагархавели-Трибхуван-Дадра".
Коновалов попытался повторить, но не смог.
Тогда лама засмеялся и сказал, что можно говорить просто "лама Чанг". Это заметно облегчило беседу.
- Чанг, - уже освоившись, совершенно по-приятельски спросил Коновалов, - Когда я пришел, ваш секретарь сказал, что вы медитируете.
- Да, - улыбнулся лама, - Это абсолютная правда.
- А еще он сказал, - продолжил свой вопрос Коновалов, - Что вы скоро вернетесь.
- Он был совершенно прав, - сказал лама, - Я уже вернулся.
- Можно поинтересоваться откуда? - спросил Коновалов.
На этот вопрос лама ответил не сразу. Он сначал посмотрел на потолок, затем взглянул на одного из молчаливых Будд и наконец произнес:
- Видите ли, мистер Коновалов, существует много миров, через которые проходит путь человека. Есть светлые небесные, есть темные подземные, а есть даже подводные. И чтобы выбрать верныую дорогу, нужно везде хорошо ориентироваться, - после этого он снова улыбнулся.
- У наркоманов это называется отьехать, - сказал Коновалов, совершенно забыв предупреждения главного редактора.
- Как, извините, - не понял лама Чанг.
- Ну отлететь, значит, - сказал Коновалов, с ужасом вспоминая слова Артура Артуровича. (Будь осторожен, Коновалов) - В общем, это когда крыша.... то есть когда галлюцинации начинаются, - с трудом закончил он.
- Ах, вы про это, - произнес лама. Он вновь на несколько секунд задумался, - Может быть здесь и есть какое-то внешнее сходство, - наконец произнес он спокойно.
Коновалов с облегчением вздохнул. Похоже, жаловаться на него в редакцию лама не будет. И проклинать тоже.
- Однако есть также и очень большое различие, - закончил свою мысль лама Чанг.
- Какое же? - спросил Коновалов.
Лама внимательно посмотрел на журналиста, - Хотите, я расскажу вам одну историю, - сказал он снова улыбаясь, - Я слышал её на дне океана.
- Где? - тревожно переспросил Коновалов, снова вспоминая слова Артура Артуровича - "Будь осторожен Коновалов".
- На дне Марианской впадины посреди Тихого океана.
Коновалов вежливо кивнул и на всякий случай отодвинулся от ламы подальше.
- Так вот, - сказал лама, - В этой впадине живет старый рыжий змей. У него такая огромная пасть, что он может без труда перекусить попалам большую акулу. Его черные обвислые усы похожы на хвосты пиявок. Я думаю, он остался там еще со времен палеолита - с ученым видом пояснил лама.
Коновалов снова кивнул и незаметно отодвинулся еще.
- Как-то этот старый змей решил обьяснить своим внукам, как устроен мир.
- Если плыть всё время вверх, никуда не сворачивая,- сказал змей, - то можно доплыть до края вселенной. Но за этим краем жизнь не кончается. Там начинается другое море, гораздо белее прозрачное, чем это. И в нем плавают белокрылые рыбы, которые почему-то называются птицами.
Рыжий змей слышал об этом давным-давно. Но когда он был молодым и сильным и мог играючи расправиться с китом, его мало интересовали подобные выдумки. Теперь же под старость, ему почему-то вдруг захотелось стать птицей, которая носится не зная преград в прекрасном прозрачном море.
- А еще, - добавил змей, - в том, другом море есть солнце. Я точно не знаю, что это такое, но говорят что оно горячее и светится. Иногда его лучи освещают и наше море, и тогда оно расцветает и становится ужасно красивым.
- Вы ведь знаете, - продолжал лама обращаясь к Коновалову, что в Марианской впадине темно, как в склепе. Поэтому органы зрения у ее обитателей почти не развиты.
- Да, - тихо согласился Коновалов.
Рядом, свернувшись огромным кольцом, дремала старая змея, жена рыжего змея. Старик своими росказнями разбудил её.
- Что ты несешь, старый дуралей, - сказала змея, - Какие птицы, какое солнце, что еще за другое прозрачное море. Зачем ты морочишь детям головы.
Надо сказать, старый змей никогда не перечил своей жене, - улыбнулся лама, - Но всегда делал то, что хотел сделать. Поэтому он даже не стал спорить. Тем более, что у него сразу нашелся адвокат.
Одна рыба, серая мокрель проплывавшая мимо, услышала семейный разговор.
Старик прав, - сказала мокрель, повиснув над головой у рыжего змея, - И не прав одновременно.
- Что ты говоришь? - удивился змей.
- Я была наверху, - сказала рыба, - И могу подтвердить, что можно доплыть до того места, где море кончается.
- Видишь, - сказал старик старухе, - Край вселенной всетаки есть.
- И там, в другом море действительно кто-то живет, - продолжала рыба.
- Конечно, - сказал старик, - Я нисколько в этом не сомневался.
- И те кто там живут, - сказала рыба, - помогают нашим подняться наверх.
- Интересно как? - поинтересовался змей.
- Они спускают вниз прозрачные нити, на которых висит обычно что-нибудь вкусное. Тех, кто попробует этот подарок, они быстро поднимают наверх. Я видела несколько раз, как наших поднимали. Они взлетали так быстро, словно у них вырастали крылья.
- Вот, - назидательно сказал детям змей, - что я вам говорил.
- Но горячее солнце, о котором ты говоришь, - сказала рыба, - называется там по другому.
- Как же? - спросил змей.
- Его зовут "сковорода", - ответила рыба.
- Сковорода? - переспросил змей.
- Сковорода, сковорода, - повторила рыба.
Старик не знал, что такое сковорода, - продолжал лама, - Он так же не знал и что такое солнце. Ведь он был почти слеп. Однако сковорода ему совсем не понравилась.
- Плыви отсюда, - сказал он рыбе, - Мне не нужна твоя сковорода. Мне нужно солнце. Если я захочу, я доберусь туда безо всяких помошников.
Рыба обиделась и уплыла, - закончил лама с улыбкой.
Затем он поднялся, взял свой зеленый коврик и ушел через маленькую дверь в стене. А секретарь его ушел туда еще раньше.
Коновалов остался в зале один. Со стен на него смотрели молчаливые Будды и страшные крылатые драконы.
Всю ночь, после разговора с ламой, Вася Коновалов писал статью. Она называлась "Из жизни рыб".
Сначала он вдохновенно описал кубической формы буддийский храм, стоящий на берегу Невы. Затем веселого ламу Чангидрах-Нагархавели-Трибхуван-Дадру. Потом почему-то вспомнил Кембридж с его тенистыми парками и старинными университетскими зданиями, в которых по ночам бродит тень сэра Исаака Ньютона, считавшего, что вселенная бесконечна и напоминает огромный ящик без дна и стен.
Затем, как живые, на бумаге выросли Будды, вытканные на красном бархате. И под конец он поведал о старом рыжем романтике-змее, его внуках, жене, серой рыбе, солнце и сковороде.
Под утро, когда статья была готова и над крышами домов появился краешек оранжевого восходящего солнца, Вася лег спать. И ему приснился страшный сон. Ему снилось, как прошлым летом он ловил рыбу на Вуоксе. На берегу в это время уже горел костер и две симпатичные девушки ждали его с уловом.
3.
К концу дня Коновалов положил статью на стол Артура Артуровича. Тот в это время ругался с редактором экономического отдела.
- Готов? - удовлетворенно спросил главный редактор, кося на Васю одним глазом. Другим он смотрел на экономиста Ивана Иваныча Стелькина.
- Готов, - сказал Вася.
- Ну-ну, посмотрим, - сказал Артур Артурович, даже не взглянув на название, которое по его мнению никогда ничего не отражает. Поэтому искать там ключевые слова бесполезно.
- А ты меня не пугай, - пробурчал главный редактор Стелькину, пробегая глазами Васин текст, - Пуганные уже. Рубль так низко не упадет.
- Я и не пугаю, - ответил Стелькин, - Только я уже все свои рублевые вклады перевел в доллары.
- Да? - насторожился главный, - Хорошо, я подумаю, - При этом на его лице вдруг проступило выражение глубокого, или даже можно сказать мучительного разочарования, - Коновалов, - вдруг застонал Артур Артурович, словно у него разом заболели все зубы, - Коновалов, - повторил он со страдальческой гримасой, - Ну при чем же здесь рыбы. Господи, я же о душе просил. Ведь специально тебя предупреждал. А у тебя что, - он провел пальцем наискосок текста, - Буддийский храм - Кембридж - змея - рыба - сковорода. Они что там тебя кормили, что ли?
Коновалов насупившись молчал.
- Мне душа нужна, - продолжал страдать главный редактор, - Я понимаю, ты наверно в детстве пионером был. И вообще атеист. Но ведь есть же вечные ценности, которые понимает каждый интелегентный человек. А ты со своими рыбами и сковородами. Вырожденец ты, Коновалов. Станешь старше, поймешь, да поздно будет. Забирай и свою бумагу и отправляйся к своим проституткам. Это как раз для тебя.
Коновалов молча забрал статью и двинулся к двери.
- Да, - услышал он окрик главного, - Можешь отдать её в кулинарный отдел. Раз уж тебя там кормили, так чего добру пропадать.
Жизнерадостный редактор кулинарного отдела Катя Ступкина (своим хорошим настроением Катя напомнила Коновалову ламу Чанга) прочитала статью и сказала::
- Классно! Беру! А то все о еде, да о еде. Надо ведь и о душе тоже. Хоть и о рыбьей.
Книжный червь
У меня есть знакомый писатель. Умнейший человек. Мыслит широко и оригинально. Фантазии в его голове рождаются необыкновенные. Рассказчик прекраснейший. Однако как писатель он... не знаю. Пока еще не решил.
Был у него недавно день рождения. Жена его, Вера, стол накрыла, каких я давно не видел. Ну и конечно гости, цветы, шампанское. Поздравляли именинника очень тепло, говорили прекрасные тосты, а кто-то даже читал стихи. Причем свои. И как водится плохие. Чужие стихи обычно получаются неплохо. А как доходит до своих, так почему-то не идут.
Наконец к ночи гости ушли. Перед этим долго толкались в прихожей, искали свои вещи, жали друг другу руки, целовались, обещали прийти снова. Но в конце-концов ушли. А меня оставили помогать убирать со стола. Надо же кому-то помочь.
Итак Вера, писательская жена плещется на кухне с посудой, а мы сидим с писателем за пустым уже столом. На столе горит свеча, со стен из полумрака смотрят с картин, какие-то старцы. Ну и конечно начался ночной разговор.
То есть в принципе все уже было выпито, сьедено и сказано, но осталось после этого долгого дня рождения какое-то ощущение неудовлетворенности. Словно о самом главном еще не говорили.
А о чем можно говорить с писателем - конечно, о литературе. Я и спрашиваю:
- Сережа, обьясни мне, пожалуйста, почему ваш писательский брат так любит разные неприятности. Любую книгу возьми - там тоска ужасная, - И дальше цитирую по памяти: "- У вас рак, - произнес врач, внимательно глядя на больного" - Это на первой же странице. Или еще: "Уважаемый Петр Ильич, с первых строк своего письма спешу сообщить вам, что вас обокрали".- Согласись, Сережа, всё это исключительно выверты совершенно болезненного человеческого сознания.
- Нет, - говорит писатель, - Просто начало должно быть интригующим. А какая-нибудь неприятность - самое лучшее начало для интриги.
Сережа, - говорю я, - Если бы так было только в начале, я об этом и не вспомнил. Но только к концу все оказывается еще хуже, - и снова цитирую первую пришедшую мне на ум книгу - "Каждую ночь он вспоминал её, пил и плакал"- веселенький конец. Или еще - "На его могиле, под склонившейся к земле ивой, ещё долго выла собака" - Такое на ночь прочитаешь, всю ночь будут кошмары сниться.
Здесь Сережа налил себе пива, закурил и посмотрел на меня внимательно.
- Вообще-то ты отчасти прав, - проговорил он выпуская облако дыма, - Только, понимаешь, литература для писателя и литература для читателя - это две совершенно разные литературы.
- Что ты говоришь? - удивился я, - А я-то думал, что литература делится совсем по другому признаку. А именно - литература и не литература.
- Ты подходишь к этому вопросу как обычный дилетант, - улыбнулся он, - Просто, как читатель.
- А ты значит, как писатель, - попытался сьязвить я.
- Вот именно, - сказал он, - Ведь для читателя литература это то, что уже написано. Это, батенька, уже готовая книга. Которую можно читать как хочешь. Хоть справа налево, хоть с заду наперед. А писателя такая литература совершенно не интересует. Его интересует только то, что еще не написано. То есть, иными словами то, чего еще нет.
- И что из этого? - спросил я несколько удивленный подобными рассуждениями.
- Да то, - отвечает Сережа, - что очень трудно писать о том, чего нет.
- Мне кажется, это просто невозможно, - сказал я.
- Почему же, возможно, - возразил он, - Ведь писатель это человек, который общается с призраками.
- Господи, - говорю, - Чего это ты к ночи.
- А что, - отвечает он, - Ночью они в основном и приходят. Я с ними только по ночам и разговариваю. Они, знаешь, совершенно по разному являются. То смотрит например на тебя из под дивана какой-нибудь отставной секретарь тамбовской губернской канцелярии, сосланный в Сибирь за растрату казенных денег. То из-за шкафа выглядывает убиенный царевич Дмитрий. Или в дверях топчется беглый монах расстрига. О них я и пишу.
- А нормальные люди к тебе не заходят?
- Нет, - говорит Сережа, - Не заходят. Потому что призраки из нормальных людей никак не образуются. А образуются в основном из разных несчастных и убогих. Оттого и литература в совокупности своей такая грустная.
- А как же фантазии, вымысел наконец, - спрашиваю я.
- Никаких вымыслов, - отвечает он резко, - Одна только сплошная правда. А если и захочешь к такой истории хороший конец приписать, то все равно ничего не выйдет. Сразу видно, что шито белыми нитками. И редактор в каком-нибудь журнальчике сразу тебе заявит: " Ну что же вы, батенька, сказки сочиняете. Прямо детский сад какой-то развели. Литература должна быть правдивой". Вот я правду и пишу.
- Да, - говорю я задумчиво, - А ты не пытался куда-нибудь обратиться... Чтобы нервы успокоить, в себя прийти, а то с такими гостями и до психиатрической больницы не далеко.
Здесь он просто засмеялся.
- Ты пойми, - говорит, - что для писателя эти ночные гости - его хлеб, его радость, его самые дорогие друзья. Что бы он делал, если в один прекрасный момент все они от него отвернулись. Вот тогда он действительно, либо с ума сошел бы, либо спился.
- Мальчики, - раздался в это время с кухни голос Веры, - Давайте заканчивайте свои разговоры. Спать пора, два часа ночи.
На этом писательский день рождения завершился окончательно.
Утром я ушел на работу и дальше жизнь пошла своим обычным чередом. А об этом разговоре я уже и забыл. Да только недели через две раздается телефонный звонок. Звонит Вера. Голос у неё испуганный.
- Приезжай, - говорит, - срочно. С Сережей несчастье.
- Что случилось? - спрашиваю.
- Ужас какой-то. Серега сидит в комнате, ничего не слышит. Меня не узнает. Я хочу скорую вызвать.
- Пил, - спрашиваю - много?
- Нет, - отвечает Вера, - Как на своем дне рождения выпил, так больше ни грамма.
- Да, - говорю, - странно... Но ты со скорой погоди немного. Я сейчас приеду. Если надо будет, вместе вызовем.
Ну и конечно бегом к нему помчался.
Прибегаю - действительно, сидит Сережа в кресле посреди комнаты. Глаза пустые, словно его здесь уже давно нету. Молчит. Со мной даже не поздоровался.
Я у Веры спрашиваю:
- Как все началось?
- Обыкновенно, - говорит она, а у самой губы трясутся, - Вечером спать не пошел - сказал - Мне подумать надо - Свет в комнате погасил, сел в кресло и говорит - Ты ложись, а я попозже лягу.- Я и ушла. Утром просыпаюсь, рядом никого нет. Ладно, думаю, наверно он в гостиной заснул. Я туда утром и не заходила. Позавтракала и на работу. Когда с работы пришла, в гостиную заглянула, а он там. Сидит и молчит, словно неживой.- она говорит, а в глазах слезы.
- Ну хоть что-то он за сегодняшний день сказал? - спрашиваю её - Хоть одно слово?
- Да, - говорит - Сказал.
- Что сказал?
- Сказал, что он Антоний Катул, книжный червь.
- Что-о? - говорю я почему-то шепотом, - Какой такой Катул?
- Антоний, - испуганно повторяет Вера, - Книжный червь.
Тут признаться я и сам испугался - Серега, - кричу, - Ты меня слышишь? Очнись.
Он сидит неподвижно, как статуя. А затем вдруг говорит каким-то совершенно не своим, деревянным голосом. И при этом смотрит в пространство перед собой, но словно ничего не видит. Как будто нас в комнате нет, а он сам с собой разговаривает:
- Мое имя Антоний Катул, - говорит Серега, - Я книжный червь. Я библиотечный раб. Я знаю пятнадцать языков. На латыни, греческом, арамейском, еврейском, египетском и шумерском, я говорю свободно. На остальных могу читать, хотя никогда не слышал на них живого слова, и не знаю в каких землях на них говорят.
Я не знаю сколько мне лет. Я никогда не видел своих родителей. Я не удивлюсь, если окажется, что у меня их не было вообще.
Всю жизнь я прожил в Риме, в императорской библиотеке.
Я книжный червь. Я серая тень.
Люди говорят, что у меня нет души.
Одни считают, что я уже давно умер, другие, что я не рождался вовсе. А просто из кромешной тьмы на землю явился призрак с пустыми глазами.
Они правы. Они правы тысячу раз. Меня нет для них на этой земле. Я не вижу их. Я не помню их лиц. Я не знаю их по именам.
А вы? Вы помните форму облаков, проплывавших вчера у вас над головой? Вы можете повторить песню ветра среди скалистых гор? Вы вслушиваетесь в разговор птиц? Вы сказали хоть слово лесному ручью или поднимающемуся в небо дыму костра?
Нет. Потому что плывущие облака, бегущая вода и струящийся дым - это миражи. Как человеческая жизнь. Как само время, которое течет неизвестно откуда и неведомо куда. А что толку говорить с человеком, которого завтра уже может не быть? Что можете вы от него узнать? И что вы можете сказать ему во след?
И смолк.
- Да, - думаю, - Дела...
- Это, - говорю я его жене, - Кто-то к нему ночью приходил.
- Кто? - спрашивает она подозрительно.
- Да нет, - говорю, - Это совсем не то, что ты думаешь. Это призрак был, - а затем добавил, чтобы совсем её сомнения развеять, - Абсолютно бесплотный.
- И что же теперь делать? - жалобно говорит Вера - Давай психиатров вызовем. Его ведь лечить надо.
- Его лечить нельзя, - говорю я авторитетно.
- Это почему же?
- То есть лечить его конечно можно, но они его так залечат, что больше к нему никто не явится. Понимаешь?
Она смотрит на меня как-то странно и молчит.
- Ты вспомни, - говорю, - Черного монаха у Чехова. Там тоже к одному тень монаха являлась. А потом родня взялась его лечить. Ну и вылечила. А монах исчез. Так он своей родне эту медвежью услугу всю жизнь потом простить не мог.
- Да, - говорит Вера упавшим голосом, - Читала. Только как же тогда без врачей?
- Надо попробовать, - говорю, - Есть у меня одна мысль.
- А тебе не страшно? - шепотом спрашивает меня Вера.
- Страшно, - отвечаю, - Но попробовать нужно. Тут мне кажется одна накладка получилась.
- Какая?
- Ты понимаешь, - говорю, - Писателю твоему кажется, что в реальности ничего интересного нет. Вокруг только суета, пьянство и мерзость запустения.
Вера молча кивнула. Затем вздохнула и говорит:
- Знаешь, он мне как-то жаловался, что родился совсем не в свое время.
- Вот именно. В нашей жизни ему совершенно делать нечего, а вот там, - я показал пальцем под диван, откуда является обычно проворовавшийся секретарь тамбовской губернской канцелярии, - Там ему кажется, что жизнь прямо кипит.
- Да, - печально согласилась Вера.
- А сейчас к нему явился, - продолжаю я, - Какой-то библиотекарь из древнего Рима.
Вера молча кивнула.
- Да только этот самый библиотекарь двух слов сказать не может, хоть и знает пятнадцать языков.
- Да, - сказала она, - Странно все это.
- А Серега, - продолжаю я, - Вцепился в него двумя руками, в надежде что-нибудь из него выпытать. Да не тут-то было. Библиотекарь этот, молчит, как партизан на допросе, по одной в принципе простой причине.
- По какой? - спрашивает Вера.
- По причине того, - говорю я, - Что он совершенный клинический идиот.
- Нет, - говорит она, - Он не идиот. Он просто несчастный. Мне его даже жалко.
- Мне, честно говоря, тоже, - согласился я, - Да только Сереге от этого не легче. Я думаю, что библиотекарь этот в Серегу переселился. А тот и рад, и теперь его не отпустит, пока тот чего-нибудь ему не скажет. А червь этот, больше ничего и сказать не может. Вот в этом-то вся проблема. Но мы сейчас попробуем его освободить, - иуже к Сереге обращаюсь, - Сереж, ты меня слышишь?
Тот молчит, словно воды в рот набрал. На меня никакого внимания.
- Ты понимаешь, какая вещь, - продолжаю я, - Твой этот книжный червь замечательный литературный персонаж.
Серега сидит неподвижно, словно каменный.
- Ведь это же трагедия масштаба Шекспира или Достоевского, - говорю я, - Когда человек знает пятнадцать языков, а сказать ему в сущности нечего.
Чувствую вроде он зашевелился. Похоже слушает. Ну я дальше продолжаю:
- Это до какой глубины, - говорю я, - Надо упасть, чтобы обладая такими познаниями, продолжать молчать. Эта трагическая ситуация - огромная литературная находка. Ты должен написать, как человек мог дойти до такой жизни.
- Ты считаешь? - вдруг говорит Сережа совершенно нормальным голосом.
- Абсолютно, - говорю, - Уверен. Это совершенно кафкианская история. Ты представь, как он там жил в своем Риме. Каменные стены, пустые коридоры, стеллажи с пергаментами тянутся на километры. Небо видно только через окно размером в римский щит. И ни одного человека. В императорскую библиотеку посторонних не пускают, а сами императоры книг обычно не читают. Скука страшная. Вокруг только старые фолианты. В них собрана вся мудрость человечества. Да только есть у них один недостаток. Они могут рассказать тебе - все что угодно. А ты им нет. В этом то весь и ужас. Поэтому твой Катул знает много, но молчит, потому что с людьми никогда не общался. А разговаривал наверно только с одними призраками. Говорят библиотека - самое для них популярное место. А вот если эту историю так дописать, чтобы библиотекарь наконец заговорил, знаешь сколько бы он рассказать мог.
- Так молчит же, - чуть не плача говорит Сережа.
- А ты сам его историю напиши, а затем ему и поведай. Вот тогда он заговорит. Я тебе это обещаю. И тогда он такое скажет, от чего ахнет весь цивилизованный мир. А если ты будешь сидеть тут как истукан, да повторять за ним словно попугай - Что я могу сказать им во след - То никогда ничего не высидишь.
- Да, - говорит Сережа, - Я подумаю, - а затем добавляет, - Но это ведь действительно страшно, знать столько языков и молчать.
- Конечно страшно, - радостно говорит Вера, - А ты ему женщину подыщи. Она его быстро разговорит. Знаешь сколько много женщин сейчас непристроенных. Между призраков, я не сомневаюсь, тоже. Елена, например, троянская царица. Ты говорил она к тебе недавно приходила.
- Елена уже одного своего мужа угробила, - сказал Сережа, - А мне библиотекарь этот живой нужен.
- Ну ладно, ребята, - говорю, - Вы тут думайте, а я пойду, пожалуй.
- Да, - говорят, - Иди. Спасибо, что зашел.
Я уже до дверей дошел, но вдруг понимаю, что просто так уйти не могу. Потому что стало мне вдруг этого книжного червя ужасно жалко. А может быть и не червя даже, а какую-то странную идею, которую я и высказать то толком не могу. Тогда я оборачиваюсь и говорю:
- Сережа, если честно, то я тебе лишнего наговорил. Оставь лучше этого червя в покое. Наврядли он тебе что-нибудь скажет. Пусть он лучше молчит. Он хоть и страшно молчит, но таинственно, и даже в чем-то красиво. Может быть его тайна так велика, что не поддаётся человеческому разумению. А если он заговорит, так ты потом сам пожалеешь. Ведь молчание часто бывает сильнее всяких слов.
Только вижу я, у него уже глаза горят, и он совсем меня не слышит. Одним
словом писатель.
1.
В окно дачи Суконкина вежливо постучали.
- Павлуша выйди - сказала жена Маргарита Петровна, выглядывая в окно - Работники пришли.
Павел Михайлович Суконкин отложил газету, кряхтя поднялся со стула и отправился на улицу.
На дорожке перед домом стояли два мужика. Рядом с ними радостно вилял хвостом хозяйский пес. За спинами гостей цвел яблоневый сад, за ним виднелись парники с овощами, а дальше, до самого берега реки тянулось непаханое, заросшее травой поле.
Один из пришедших был рыжим, высоким и костлявым. Его интеллигентная носатая физиономия казалась несколько асимметричной из-за большой фиолетовой припухлости под левым глазом. Звали гостя Апокалидис Захарий Аполонович. Он был одет в рваную от шеи до плеча тельняшку, лыжные штаны с начесом, предположительно фиолетового цвета, а на ногах имел черные, резиновые боты.
Рядом с ним гладил пса Алиев Ибрагим Магомедович. Очень похожий на чеченца. В противоположность своему спутнику, Алиев был невысок и коренаст. У него была кучерявая шевелюра и черная борода дикого человека гор. При этом глаза он имел голубые, глубокие и вдумчивые. Одет был в драную кожаную куртку, прошитую на спине двумя выстрелами из огнестрельного оружия, мятые белые брюки в пятнах и красные кеды.
- Здорово хозяин - сказал Апокалидис широко улыбаясь появившемуся из дома Суконкину. - Принимай рабочую силу. Что копать нужно?
- Огород - угрюмо процедил Суконкин и молча двинулся вперед по тропинке между деревьев. Работники последовали за ним.
Надо сказать, что весьма странный вид гостей, в лицах которых читалось преобладание духа над материей, а в одежде нищета и упадничество, обьяснялся очень просто. Оба они принадлежали, в своей прежней жизни, к самой древней, а ныне совершенно исчезнувшей профессии.
Правда, когда речь заходит о древних профессиях, в головы простой и непросвещенной публике сразу является мысль... о проститутках. Однако глядя на Захария Аполоновича и Ибрагима Магометовича, эту мысль можно было отмести сразу. Тем более, что их профессия была гораздо древнее, чем проституция. Профессия эта - философ.
Наука считает, что первый человек, который уразумел, что он именно человек, а не животное, уже и был первым философом, так как дойти до этой мысли действительно нелегко. (Некоторым, к сожалению, это не удается до сих пор)
Историки определяют это открытие очень древней датой - примерно двести тысяч лет до Рождества Христова. О проститутках, понятно, в те дремучие времена никто еще и не слышал.
Что же касается утверждения, что нынче профессия - философ совершенно исчезла, то мысль эта требует пояснения. Действительно, на первый взгляд кажется, что в России эта профессия ужасно распространена. Почти каждый из нас считает себя философом. И слава богу.
Однако область философии, которой занимались Алиев и Апокалидис тем не менее к сегодняшнему дню уже исчезла безвозвратно. Потому что почти двадцать лет они преподавали в одном из московских вузов научный атеизм. А атеизм, как известно, проповедует отсутствие бога.
Вопрос, как можно преподавать чьё-то отсутствие, на первый взгляд кажется совершенно неразрешимым. Да только на то и были Захарий Аполонович и Ибрагим Магомедович философами, чтобы разрешать любые, самые немыслимые и абсурдные вопросы. Тем более, что за свою работу, они получали вполне приличную зарплату. А зарплата-это очень серьезный двигатель философской мысли.
Что же касается научных разработок, которыми занимались философы, то Апокалидиса Захария Аполлоновича наиболее привлекал конец света в средневековом христианстве. Эта тема, надо сказать, была очень выигрышной, поскольку конца света в Европе ожидали долго и с нетерпением. Поэтому лекции Апокалидиса по накалу страсти были похожи на театральные представления.
- Представте себе - сверкая глазами, вещал с высокой кафедры Захарий Апполонович - Немецкий город Аахен суровой зимой 999 года. Соборная площадь занесенная снегом. Как доносит немецкий историк Питер Галенброк, зима в том году была одной из самых страшных в Германии. Рейн, по свидетельству очевидцев промерз до самого дна.
Итак бой колоколов, крестный ход. Священники в черных рясах со страшными лицами несут распятия. На площади горят костры, вокруг костров сидят нищие, калеки, прокаженные. На тысячелетие от рождества Христова назначен конец света. Народ ждет прихода Мессии.
Богатые бюргеры мечутся по площади пытаясь всучить нищим калекам фамильные драгоценности. Ведь как сказано в Библии - Только нищие духом обретут царствие небесное.- Калеки сопротивляются, швыряют золото и бриллианты обратно. То тут, то там начинаются кровавые потасовки.
- Покайтесь чада!! - надрывно кричит с колоннады собора аахенский епископ - Грядет конец света!! - Знатные и чернь падают в снег, рвут на себе одежду, просят о милости. При этом богатые пытаются тайком подсунуть бедным тугие кошельки. Обезумевшие бюргеры признаются в страшных грехах, о которых прежде молчали даже на исповеди. Родственники и близкие в ужасе шарахаются от них, как от чумных. Вокруг стоит крик, плачь, мольбы, проклятия, аллилуйя. К полуночи всеобщее безумие достигает предела. Надрывно бьют колокола. Все голоса сливаются в один протяжный вой. Уличные толпы стекаются к храму. На снегу чернеют тела затоптанных толпой людей. Мороз крепчает. В толпе, при свете факелов, можно различить людей с побелевшими носами, ушами и щеками. Но никто уже не думает об этом. Жизни осталось несколько часов....или минут....или секунд, а потом....
- А потом, как водится - продолжал Апокалидис уже спокойным и даже смиренным голосом - Потом ничего не было. Ни конца света, ни Месии, ни страшного суда. Хотя приговор,... приговор церкви все же был.
Как сообщают историки в эту ночь в Аахене погибло пятьсот двадцать человек. Триста богатых семей, пытаясь раздать свои деньги нищим, полностью разорились. Девяносто пять домов было ограблено...
На этом лекция кончалась. Без комментариев. С печальным видом Апокалидис спускался с кафедры.
Алиева же Ибрагима Магомедовича занимали больше вопросы экономического характера. Например отпущение грехов за деньги. Как выяснил дотошный исследователь, папская церковь продавала отпущения не только за грехи, о которых говорится в десяти заповедях, но еще и добавила несколько своих. На основании исторических документов выяснилось, что в те времена по 50 золотых шли прощения за заражение дурной болезнью и по 20 от сглаза, от которого киснет молоко и хромает лошадь.
Кроме того в арабских источниках, Алиев обнаружил весьма интересные сведения еще об одном церковном бизнесе. Как известно, в средние века в мусульманских странах был большой спрос на кастрированных евнухов, служителей гаремов. Однако в коране кастрация строжайше запрещена. Тогда на помощь озабоченным мусульманским многоженцам пришли христианские коптские монахи, обитавшие в те времена в Египте. Из этой медицинской процедуры монахи сделали неплохой бизнес и снабжали евнухами все невольничьи рынки Востока.
Статья Алиева посвященная этим безобразиям, вышла в межвузовском сборнике "Религия и другие пережитки темного средневековья". Смысл её был ясен даже слепому. Если в церкви творятся такие ужасы и безобразия, то о каком боге, извините, вообще может идти речь.
Затем грянула перестройка и в средствах массовой информации обьявили, что бог все-таки есть. Причем обьявили это совершенно внезапно и безо всяких серьезных доказательств божьего бытия. И буквально через неделю кафедру научного атеизма закрыли. Похоже что навсегда.
В сильной печали безработные философы были вынуждены отправиться в народ, то есть в деревню на заработки.
Вообще вопрос о том, где должен жить философ - в столице или провинции, принадлежит очевидно к вечным вопросам философии, на который до сих пор нет ответа. Так например мудрый Сократ всю жизнь проживший в Афинах, к концу жизни, за слишком вольные разговоры с молодежью, был приговорен афинским судом к чаше цикуты.
Правда в последствии, суд, преследуемый угрызениями совести, попытался тихо замять это дело, и философу негласно донесли, что если он тихо покинет тюрьму, где он ожидал дня казни, то власти этого не заметят. Однако уставший от интриг Сократ, назло врагам принял яд и был вынесен из афинской тюрьмы хоть и вперед ногами, но зато с гордо поднятой головой.
В это же время его земляк, Диоген, удалился от городского шума и поселился в бочке. Однажды к нему явился царь Александр Македонский, узнать, как у философа идут дела.
- Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? - спросил царь, заглядывая в бочку к Диогену.
- Можешь - ответил угрюмый Диоген - Отойди и не загораживай мне солнце.-
В последствии эта фраза была отнесена человечеством к вершинам философской мысли и ныне стоит целого многотомного собрания сочинений.
Таким образом наши философы последовали выбору Диогена и никогда впоследствии об этом не жалели. Более того, свежий воздух, физический труд, и общение с простыми людьми радикально изменили их мировоззрение. Прежние материалисты безбожники в несколько недель удивительным образом превратились в мистиков-спиритуалистов.
Как справедливо заметил ( по похожему поводу) немецкий богослов Мартин Лютер - Человеческий разум подобен пьяному всаднику на лошади. Если его подпереть с одной стороны, он сразу норовит завалиться на другую.
2.
- Ну чтож - сказал Апокалидис Суконкину когда они вышли к заросшей бурьяном поляне - Копаем, значит, от обеда, до забора.
Павел Михалыч посмотрел на работников с чувством едва подавляемого отвращения, с каким обычно нормальный человек смотрит на приблудших бомжей.
- И оплата, как договаривались - напомнил Апокалидис.
- Посмотрим как работать будете - пробурчал Суконкин.
- Ну, что ты, начальник - сказал чечен Алиев, похлопывая рыжего Захара по спине - Ты глянь на Апокалидиса - Это же шагающий экскаватор.
Это замечание Павел Михалыч проигнорировал - Значит так - произнес он - Поле перекопать, пни вместе с корнями повыдергивать. Я сюда картошку посажу. Все понятно?
- Так точно - отрапортовал Апокалидис.
Алиев крякнув, с размаху всадил лопату в землю.
Павел Михайлович, с несмываемым выражением брезгливости на лице, удалился домой.
- Значит на чем я остановился - спросил Апокалидис, когда они остались одни.
- На магазине - ответил Алиев, выворачивая из земли огромный кусок дерна.
- Да - сказал Захар - Значит выхожу я из магазина и устраиваю себе пикник. Праздник души. Под дубом. Знаешь там дуб столетний.
Алиев молча кивнул, переворачивая дерн травой вниз.
- Ну вот, газету стелю, из сапога прибор столовый достаю - вилку c вензелем. Я её между прочим еще из буфета дома ученых унес. Воблу, огурец, ну и поллитру соответственно. Выпиваю и закусываю, как баснописец Крылов в своем имении в Приютино. Под дубом. А тут, значит, мерседес подруливает. Там крутые сидят. Да. Смотрю я и думаю, где-то я эти рожи уже видел. Но где, хоть убей, не помню. Хотя вижу, что не местные. Потом вспомнил наконец.
- Кого? - спросил Алиев.
- Ну рожи эти.
- Раз не местные, значит с Москвы понаехали.- сказал Алиев.
- Это то да, но рожи эти я наконец вспомнил откуда.
- Откуда?
- Глиняные болваны из китайской гробницы Цинь. Третий век до нашей эры. Их там десять тысяч стояло. Труп императора сторожили. А после китайской культурной революции видно разбежались.
Алиев согласно кивнул.
- Ну вот, китайцы эти двери мерса открыли, сидят ждут. Я из-за дуба за ними наблюдаю. А тут и наши подьезжают, местные. Попроще конечно. На БМВ. Но тоже с понтом. Из БМВ один что-то крикнул, а из мерса в него пальнули. Через пять минут уже стрельба, как на войне. Я конечно за дуб. А наши, из БМВ, видать из гранатомета жахнули. От мерса враз только скелет остался, как от бронтозавра. А китайцы, значит обратно к себе в гробницу. БМВ, хромая на три колеса, на ободах утащилась. Все стихло - здесь Апокалидис сделал длинную паузу.
- Ну-ну- сказал Алиев.
- Я тогда из-за дуба высовываюсь, - продолжил Апокалидис - Вижу, вдалеке по дороге менты едут на уазике. Как на прогулку. Будто специально за углом сидели и ждали, пока все закончится. А когда дым рассеялся, значит можно порядок наводить. Ну думаю, здесь мне делать больше нечего. Мерс догорает, я за деревом сижу, как террорист. Точно чего-нибудь припаяют. А тут из-за магазина лошадь с коляской. Коляска закрытая, там сидит кто-то. А на козлах кучер.
Я на дорогу выскакиваю и кучеру кричу. - Братец, возьми меня отсюда, а то менты ни за что повяжут. Кучер не останавливает, дальше едет, но мне кричит- Мне-то что, это уж как барин скажет.
Тут и дверь открывается. Там мужчина в пенсне и бородкой. Заходите, говорит, любезный, раз такое дело. Я забираюсь. Мужчина интересный в черном сюртуке. Лицо интеллигентное. Задумчивое. Знакомое.
- Тоже видел где-то? - уточнил Алиев.
- Еще бы не видел - сказал Апокалидис.
- И где?
- Чехов Антон Павлович. Полное собрание сочинений. Том пятый. Чехов в Москве, после премьеры Чайки.
- Подожди-ка - сказал Алиев и полез себе под куртку. Через несколько секунд достал мятую школьную тетрадку. - Пил что? - спросил он.
- Спецназ - ответил Апокалидис.
- Это что, бабка Носова новый самогон изобрела?
- Темный ты Алиев, как Али-баба.- сказал Апокалидис профессорским тоном - Сразу видно с гор спустился. Это ж водка натуральная, фабричная. "Спецназ" называется.
- Ладно - спокойно согласился Алиев и раскрыл тетрадь. В тетради была таблица. В таблице две графы. Первая -Название. Вторая - Явление. Дальше шел список.
Самогон от Носковой - Черти.
Водка Горбачев - фурии, русалки, часто Шахерезада (Тысяча и одна ночь)
Водка Ельцин - Ацик. Карлик. Живет в тыкве. Просит денег. Лучше не давать, а то будет приходить просто так.
Водка Жириновский - Жириновский. Машет руками, дерется.
Водка Спецназ - вписал Алиев шариковой ручкой - Классическая русская литература. - после этого засунул тетрадь и ручку обратно.
- Ну вот - продолжил Апокилидис, ковыряя землю лопатой, - Едем мы значит. Доктор Чехов в окно смотрит. Лицо грустное. Справа забор кирпичный лесопильного завода. Слева милицейский УАЗ проносится. В УАЗЕ менты с автоматами. Словом тоска.
Ну я, чтобы значит молчание нарушить и говорю - Антон Павлович, раз уж нам с вами по дороге, у меня к вам вопрос исключительно эстетического свойства.
- Да - говорит Чехов - Пожалуйста.- а сам ментовский УАЗ глазами провожает.
- Мне, говорю, все ваше ружьецо покою не дает.
- Какое такое ружьецо? - спрашивает Чехов.
- Ну вы же сами писали, что если на стене висит ружье, то оно обязательно должно выстрелить.
- Писал - говорит Чехов.
- Тогда обьясните мне пожалуйста, - говорю- Какого рожна оно должно стрелять. И так жизнь хреновая, а тут еще и ваши ружья.
- Ну почему же мое - говорит доктор Чехов - У меня, честно вам скажу, никогда ружей-то и не было. Однако, если на стене висит ружье, то так или иначе, но оно должно выстрелить. Тут уж к сожалению никуда не денешься.
- Да зачем же, господи боже мой, - я уже прямо нервничать начинаю - К чему все эти жертвы. Ну подумайте сами, без стрельбы было бы гораздо приятней и спокойней.
- Конечно - говорит Чехов грустным голосом - Безусловно спокойней. Только про ружье это одно лишь могу сказать. Стреляет оно по одной простой причине. Потому что на Руси не стреляющих ружей не бывает. В этом то весь и ужас.
- Да - говорю - Весьма странный аргумент, хотя возразить ему сложно.
- И не надо возражать - говорит Чехов - Это совершенно бесполезно.
- Но ведь обидно - говорю - Что же это за напасть на нас такая. Почему же у других висит оно себе на стене и ничего, а у нас стреляет каждый божий день даже незаряженное.
- Не знаю - говорит Чехов - Может быть это и не от ружья вовсе зависит.
- А от чего же? - спрашиваю.
- От памятников - говорит Чехов почему-то тяжело вздыхая.
- Помилуйте, Антон Павлович, - спрашиваю - От каких таких памятников. При же чем тут вообще памятники, когда люди гибнут?
- Памятники очень даже при том - говорит Чехов - Ну вот возьмите хотя бы шведов.
- Ну взял - говорю - Мы их под Полтавой так сделали, что до сих пор помнят. И что с того?
- А то - говорит Чехов - Что они в своем Стокгольме поставили памятник генералу, который в жизни не выиграл ни одного сражения.
- То есть проиграл все? - уточняю.
- Да нет, не проиграл, а просто не воевал он вовсе, по причине полного отсутствия войн.
- Да - говорю - Очень странный выбор.
- Уж конечно - кивает Чехов - У нас бы, батенька, такому генералу не то что памятник не поставили, но и руки бы не подали. И назвали бы его не генералом, а канцелярской крысой. Или даже, извиняюсь, тыловой гнидой.
- Это уж точно - говорю - Гнидой бы назвали обязательно.
- Так вот я и думаю - продолжает Чехов, - Что если бы в России хоть одному такому генералу все же памятник поставили, хоть маленький, хоть самый неказистый, ну пусть не из бронзы или гранита, а просто из булыжника, то и у нас ружья сразу бы стрелять перестали.
- Это вы серьезно? - спрашиваю.
- Абсолютно - говорит Чехов.
Я от неожиданности прямо не знаю, что сказать. Достал беломорину, закурил, сижу в окно смотрю. А про себя думаю - А ведь черт его знает, может он и прав. Потому что войну со стрельбой устроить каждый дурак может. А вот чтобы без стрельбы обойтись, это ведь как исхитриться надо. И когда это все до меня дошло окончательно, я прямо чуть не заорал - Так когда же поставят, черт возьми...
А он сидит печальный и тоже курит. А когда я закричал он на меня взглянул и говорит - Не мучьте меня больше своими вопросами. Вы думаете я все знаю... Нет батенька. Я ведь тоже человек
- И тут мне его так жалко стало.- продолжил Апокалидис - Он уже ведь в возрасте. И чахотка. И с театром всякие сложности. Да и бледный, худой. Думаю, может ему жить то осталось всего ничего, а еще я тут со своими разговорами.
Коляску между тем на ухабах потряхивает, лошади копытами стучат, в общем едем. - А куда вы Антон Павлович направляетесь - спрашиваю, чтобы значит тему сменить.
- В Москву - говорит.
- Во МХАТ наверно?
- Во МХАТ
- А в какой же МХАТ? - интересуюсь, ну просто из вежливости - К Дорониной или к Ефремову?
- Господь с вами - говорит Чехов - О чем это вы. В Москве только один МХАТ. А Доронину вашу не имею чести знать.
- Да - думаю - Хорошая Москва. Только как бы он не завез меня куда-нибудь, откуда потом выбираться лет сто нужно. Пора в общем отруливать. К тому же и ментов уже давно не видать, словно их на земле вообще нет. Короче, говорю - Большое спасибо за то что выручили и за интересную беседу. Но мне уже выходить пора.
- Счастливо - говорит - Дай вам бог.
- И вам - говорю - Антон Павлович. Здоровье берегите, не простужайтесь. В Ялту сьездите. Говорят - очень хороший климат для легких.
- Так я ведь только оттуда. - говорит Чехов с кислой гримасой - Действительно, неплохо там, пальмы, море, только знаете батенька, скучно. Ничего не случается, ничего не происходит. Народ сонный, говорят все исключительно о деньгах, да о болезнях. Словом смертная какая-то там скука. Прямо как в Швеции. Так что я лучше в Москву, во МХАТ.
- Туда где ружья стреляют? - уточняю я.
- А вот этого путать не надо - резко говорит Чехов.
- Чего этого? - спрашиваю.
- Театра и жизни - отвечает он - В театре все ружья бутафорские, и стреляют они единственно по воле драматурга, подчиняясь общему драматургическому замыслу. А в жизни, голубчик мой, они стреляют по причине безмерной человеческой глупости. А это, я вам скажу, две чрезвычайно большие разницы.
- Разве? Спрашиваю- сказал Апокалидис - Да только коляска уже остановилась, ну я и вышел.
3.
К вечеру, когда солнце опустилось за лес, а от реки медленно потек в теплом воздухе серый туман, садовую поляну Суконкина было не узнать. В перепаханной жирной земле копошились толстые черви, а вывороченные коренья деревьев, напоминающие в сумерках каких-то немыслимых морских чудовищ, застыли по берегам сточной канавы.
Работники воткнули лопаты в землю и отправились за обещанным гонораром.
Они долго стучали в дверь, пока на крыльце не появилась жена Суконкина Варвара в ночном халате.
- Что надо? - спросила он недовольным голосом.
- Так мы, собственно, все сделали - сказал Апокалидис - Хозяина позови, пускай деньги несет.
- Нет хозяина - сказала Варвара - Спит уже.
- Так а деньги? - удивленно спросил Алиев.
- И денег нету - ответила Варвара. - Павлуша сказал, что вам бартером заплатит.
- Чем? - в один голос спросили оба работника.
- Бар-те-ром - грозно повторила Варвара - Вы серые, газет небось не читаете. Это натурой значит. Сейчас все так платят.
- Это какой такой натурой? - возмутился Апокалидис.
- Картошкой - ответила Варвара - Вот он картошку посадит, затем она вырастет. Вам с урожая ведро. Понятно?
- Мы так не договаривались - сказал Алиев - Мы до твоего урожая с голоду ноги протянем.
- Всё - зло сказала Варвара - Разговор закончен. Сказано картошкой, значит картошкой. А сейчас топайте отсюда алкаши, пока я милицию не вызвала. - после этого дверь громко захлопнулась.
- М-да- сказал Алиев, стоя перед закрытой дверью. Затем повернулся и медленно двинулся к выходу. За ним, втянув голову в плечи, шел молчаливый Апокалидис.
Прийдя к себе домой, в покосившийся сарай, сквозь щели в крыше которого были видны далекие звезды и слышно пение птиц, Алиев зажег свечу и уселся за колченогий стол. Апокалидис тяжело опустился на железную койку.
- Не переживай Захар - сказал Алиев, стараясь успокоить приятеля.
Апокалидис молча закурил в темноте.
- Я один способ знаю, как деньги вернуть - продолжал Алиев - Меня ему Ацик научил.
- Какой еще Ацик? - хмуро спросил с кровати Апокалидис.
- Ну тот, который в тыкве живет. Он после водки "Ельцин" является. Я раз ему пятерку дал до вторника, он меня и научил. А пятерку так и не вернул.
- И чему он тебя научил? - спросил Апокалидис.
- Заклинанию одному. Совесть вызывать.
- Ну-ну - сказал Апокалидис - То же мне заклинатель совести.
- Я попробую - ответил Алиев - Раз деньги заплачены, может и сработает.
- Попробуй - произнес Апокалидис зевая - А я спать буду.
Он шумно повернулся на кровати и скоро затих. А Алиев уставился на стоящую на столе свечу и зашептал на своем горском языке слова страшные и непонятные.
4.
В эту ночь Павел Михайлович Суконкин спал плохо. То есть заснул он хорошо и с превеликим удовольствием. И снилось ему поначалу нечто весьма приятное и более того, сьедобное. А именно, жирный бараний гуляш в большой чугунной кастрюле. Однако, когда потирая руки он уже собрался во сне отобедать, то гуляш этот вдруг растворился и куда-то исчез. А Суконкин вдруг по совершенно непонятной причине оказался на большой дороге, ночью, да к тому же в лесу. Темноты же, Павел Михайлович, боялся еще с детства и до шестнадцати лет один в темную комнату заходить опасался. А здесь вела его дорога через темный лес, совершенно неведомо куда. В ночном небе висела полная луна, на дороге лежали страшные тени деревьев, похожие на раскоряченные руки. В общем ужас. Но деваться некуда, надо идти, потому что не будешь же стоять всю ночь в лесу, словно пень.
Итак идет Суконкин по лесу, от страху у него зуб на зуб не попадает. Весь дрожит, словно в горячке, даже плачет от страха. А если вдруг что-то в лесу хрустнет или скрипнет, или пискнет, так у него от ужаса прямо дух захватывает, и сердце проваливается куда-то глубоко в живот.
Сколько он так шел, он уже и не помнил; может час, может два. А лес все гуще, дорога все уже. Вот он уже лезет через какие-то колючие кусты, или елки. В темноте он не разглядел. А когда какая-то палка вдруг внезапно уперлась ему в бок, то с Павлом Михалычем едва не случилась медвежья болезнь. Насилу в себя пришел, еле отдышался.
Наконец, видит он, впереди между деревьев, свет маячит. Словно костер горит. Суконкин скорей туда. На свету все спокойней. Вот уже бежит он, хотя хлещут его по лицу ветви и мошкара лезет прямо в нос.
Наконец, видит, впереди поляна. На ней костер. Перед костром сидит девушка и смотрит на огонь. Красивая между прочим. Хотя лица он ее не видит, так как она сидит к Суконкину спиной. Но даже по спине и по тому, как она сидит, видит Суконкин, что красивая. В таких делах он никогда не ошибался.
Он бегом в вприпрыжку по поляне прямо к ней. Она сидит, его не замечает.
Он уже совсем рядом.
Она неподвижно смотрит на огонь.
Он, значит, уже прямо над ней. И так вежливо, хриплым голосом, еще не отдышавшись от бега, говорит - Здравствуйте
Наконец она повернулась. И Суконкин с ужасом увидел.... что у неё нет лица. То есть вместо лица абсолютно пустое место.
Такого ужаса Суконкин не испытывал никогда. То есть и прежде он боялся много и сильно. Но чтобы вот так, до удушья, до сухого, царапающего горла, до тошноты... Такого с ним еще не было.
- Ты кто? - прошипел он деревянными губами.
- Совесть твоя - ответила страшная незнакомка каким-то совершенно внутриутробным голосом.
В этом месте Суконкин проснулся. С минуту он неподвижно сидел на кровати, словно каменное изваяние. Затем стал шарить по одеялу руками. Пока не нашарил свою жену Варвару. Наткнувшись рукой на её лицо, он страшным голосом закричал и наконец проснулся окончательно.
- Ты что Павлуша? - испуганно прошептала жена.
- Это ты? - хрипло спросил Суконкин.
- Господи, я конечно - сказала жена.
Суконкин несколько секунд молчал. - А ты с мужиками, что огород копали, расплатилась? - сурово спросил он Варвару.
- Нет конечно - ответила та - Как ты мне наказал, так я им и сказала. Что бы, значит осенью приходили за ведром картошки.-
- Вот дура баба - зло сказал Суконкин.
- Ну что ты все дура, да дура - угрюмо ответила жена - Хорошего слова он тебя не дождешься.
Но Суконкин её уже не слушал. Он резко поднялся с кровати и стал одеваться.
- Ты куда? - спросила жена.
Ответа не последовало.
5.
В пять часов утра в дверь сарая, в котором жили Алиев с Апокалидисом громко постучали. Стены сарая затряслись, но устояли. Покрытый густым волосом Алиев молча поднялся с койки и с закрытыми глазами, словно лунатик направился к двери.
В дверях стоял Суконкин.
- Здорово джигит - сказал Суконкин. На лице его блуждала застенчивая улыбка. - Как жизнь?
- Ничего - ответил Алиев, с трудом открывая глаза.
- Я, вот, деньги принес, как и договаривались. - произнес Суконкин - А еще трояк за задержку.
- Спасибо - сказал Алиев беря из протянутой руки Суконкина горсть мятых рублей.
- Ну ты только не подумай чего - сказал Суконкин, продолжая стоять в дверях - У нас все честно, по-совести. Без обмана.
- Да я и не думаю - ответил Алиев и наконец посмотрел на Суконкина уже зрячими, проснувшимися глазами - Только, знаешь Михалыч, - произнес он после паузы - Ты бы лучше по-закону платил, а не по совести. Так спокойней. Да и спать лучше будешь.
В одно мгновение лицо Суконкина стало угрюмым - А ты мою совесть лучше не трогай - процедил он сквозь зубы - Если она мне скажет, я последнюю рубаху отдам. Мы так жили, и всегда жить будем. Понятно.
- Да - сказал Алиев - Понятно. Спокойной ночи. - и закрыл скрипучую дверь.
- Темный ты Алиев, как старый колодец - сказал сонным голосом Апокалидис, ворочаясь в койке - Разве ты не понял, что мы в театре живем. А в театре - какие ж тебе законы.
- Да - согласился Алиев - Я спросони забыл совсем.
Обезьяна
Каждый школьник знает, что человек произошел от обезьяны. Хотя на первый взгляд эта идея выглядит довольно странно. Потому что, помилуйте, ну причем же здесь обезьяна. А самое главное, какой же в конце концов должна быть эта самая обезьяна, чтобы от неё произошли Леонардо да-Винчи, Александр Сергеевич Пушкин, и даже печальный библейский пророк Экклезиаст.
Однако возникновению этой идеи, есть одно серьезное оправдание. Как утверждает энциклопедия Британика, она родилась в голове у карабельного врача Дарвина после путешествия на паруснике "Бигль" к далеким паленезийским островам. А подобные экзотические путешествия, как известно, никогда не обходятся без разных удивительных историй. Иначе зачем же вообще ехать в такую даль.
Такая история и привела к рождению странной теории доктора Дарвина. Хотя в полном своем виде она была обнаружена вовсе не в дневниках знаменитого биолога, а в судовом журнале капитана парусника Бигль, сэра Джозефа Смита.
Впоследствии этот журнал был найден в его личном архиве.
Правда в завещании, которое капитан оставил своим наследникам, было сказано, что обнародовать эти записи можно только после того, когда не только самого капитана, но и доктора Дарвина уже не будет на свете. Наследники капитана выполнили его посмертное распоряжение. Только по прошествии нескольких лет после кончины капитана Смита и доктора Дарвина, они предьявили судовой журнал Британской академии наук.
Академия размышляла над ним целый год. Наконец комиссия биологов-эволюционистов вынесла вердикт, в котором обьявила, что предьявленный документ к созданию теории Дарвина никакого отношения не имеет.
Главный аргумент ученых звучал по-научному лаконично и четко - Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.- Дальнейших комментариев от академии наук не последовало. Однако...
Однако пренебрегать этим документом нельзя. Ведь в судовом журнале капитана Смита приводятся живые свидетельства процесса превращения обезьяны в человека.
Других к сожалению, наука не знает. По крайней мере Британская академия наук не привела их ни одного. Более того, ни один человек в мире, кроме капитана Смита и нескольких членов команды парусника Бигль, никогда не видели, как обезьяна превращается в человека. Поэтому до сих пор человечество верило доктору Дарвину совершенно вслепую, не требуя от него никаких подтверждений созданной им теории. Надо сказать, подобная вера очень похожа на религиозную. Та тоже не требует никаких доказательств своих догматов.
На этом основании наследники капитана решили обнародовать этот документ. Ими руководило лишь одно желание - обьяснить истинные причина открытия, которое наложило неизгладимый отпечаток на всю современную науку.
Что же касается правдивости записей капитана, то каждый образованный человек может судить об этом руководствуясь прежде всего своей собственной интуицией и чувством здравого смысла.
В настоящей публикации, записи журнала капитана Смита приводятся в сокращении. Из них выбраны лишь те места, где упоминается имя Чарльза Дарвина. Тем же, кто хочет ознакомиться с судовым журналом в полном обьеме, придется дожидаться ноябрьского номера журнала "Глобус".
Итак, судя по первой записи в судовом журнале, историческая экспедиция парусника Бигль, началась теплым майским утром.
18 мая 1831 г. - Вышли из ливерпульской гавани. Погода прекрасная. Ветер норд-норд-вест 2 балла. Команда по местам.
Ливерпуль медленно тонет в дымке.
Интересно, почему на берегу снится море, на корабле дом. Обещал жене, что это последнее плавание. Затем вспомнил, что это обещание я уже давал три раза.
Когда мы прощались, жена не выдержала и заплакала. У меня тоже на глазах выступили слезы. Однако капитану не пристало показывать свои чувства. Я отвернулся и громко высморкался.
Конечно годы расставаний тяжелы и печальны. Зато как сладки минуты встречи. Однако больше не стоит об этом.
Всю первую ночь плавания в каюте доктора Дарвина выл его пудель. Видно бедняга уже скучает по дому. По расчетам штурмана, через пол года мы должны быть в Веллингтоне.
19 мая 1831 -Утром, на завтрак в кают-компанию доктор Дарвин явился мрачнее тучи. После завтрака я вызвал его к себе в каюту и спросил - Что случилось.
Доктор ответил, что его терзают нехорошие предчувствия. Он никогда раньше не слышал, чтобы его пес так надрывно выл. Наверно это к несчастью.- сказал доктор.
Не обращайте внимания. - ответил я - Собаки в морских делах ничего не понимают.
-А кто же понимает? - поинтересовался доктор.
- Крысы - ответил я - Вот когда крысы побегут, тогда нужно ждать беды.
- Как же крысы побегут в открытое море? - удивился доктор.
- Они побегут раньше - сказал я - В первом же порту. Так что если заметите, сразу мне сообщите. Я приму меры.
- Вы хотите сказать, что на корабле есть крысы? - испуганно спросил доктор.
- Конечно - сказал я - Полный трюм. Без них ни один корабль из порта не выходит. Плохая примета.
Доктор ушел немного успокоенный.
Больных на борту нет.
29 июня. Вошли в Суэцкий канал. Встали на якорь в Суэцком порту. Страшная жара. Со всех сторон видны мечети. Муллы с голубых минаретов криками собирают людей на молитву.
Доктор Дарвин счастлив. Первый раз в жизни он увидел верблюда. Его пудель тоже. Однако от вида верблюда у пуделя случилась истерика. Доктор засунул ему в пасть успокаивающую пилюлю. Затем истерика случилась у доктора. Он захотел прокатиться на верблюде и спросил у хозяина, сколько это стоит. Тот сказал, что катанье не стоит ничего. Затем три бедуина посадили его на верблюда. Однако когда доктор прокатился и захотел спуститься вниз, хозяин верблюда заявил, что спуск стоит 10 фунтов. Доктор от возмущения кричал громче, чем мулла с минарета, но 10 фунтов пришлось заплатить. Я ему дал успокаивающую пилюлю.
Больных на борту пока нет.
10 июля . Пересекли экватор в районе 55 меридиана. Идем курсом на Мадагаскар. Утром справляли праздник Нептуна. Нептуном был доктор Дарвин. Он показывал представление с дрессированными крысами.
Корабельный плотник Хейли смастерил маленькую копию Бигля и Дарвин спустил его в деревянный бассейн на корме. Команда Бигля II состояла из крыс. Крыса-капитан была с седой бородкой. Никогда раньше не видел бородатых крыс. Крысы матросы залезали на мачты и пытались увидеть берег. Вся команда большого Бигля от смеха лежала на палубе. Когда Бигль II причалил к борту бассейна и команда сошла на берег, в бассейн бросили Нептуна - доктора Дарвина, хотя он очень сопротивлялся.
После нашего первого разговора о крысах, доктор очень заинтересовался корабельной живностью. Считает, что крысы обладают разумом.
К счастью больных в команде нет.
21 июля 1832. Подошли к острову Мадагаскар пополнить запасы пресной воды. Корабль встал на якорь в миле от берега. Матросы и доктор на трех шлюпках отправились на остров. Берег пустынен. Не видно ни одного человека. Только песчаный пляж и густые джунгли. Матросы взяли с собой на всякий случай ружья. Доктор сачок для ловли бабочек.
К вечеру экспедиция вернулась. Запаслись водой на две недели пути. Доктор что-то сосредоточенно рассматривает в своем мешке. Возможно он поймал нечто экзотическое.
За ужином в офицерской кают-кампании Дарвин показал свою находку. Это была мерзкая коричневая, волосатая гусеница толщиной с палец. На голове у неё был нарисован белый череп. Доктор положил её прямо на скатерть. Штурман Бартон так испугался, что пришиб её ложкой. Доктор в возмущении полез драться. Едва разняли. Признаться я тоже побаиваюсь разных неприятных насекомых.
Больных в команде к счастью нет.
5 августа 1831. 18 ч. Стоим у острова Моте-Атуа в Тиморском море. Экспедиция за водой и припасами ушла на рассвете. Сейчас начинается закат. Матросов и доктора нет. Команда волнуется. Если к 20 часам никто не вернется, посылаю поисковую группу.
19.45 - наблюдатель с мачты крикнул, что к кораблю приближаются шлюпки. Вся команда высыпала на палубу. Доктора на борт поднимали на руках. У него сильный жар и слабость. Бредит, никого не узнает. Как доложил боцман, доктор ушел в джунгли искать новых насекомых для своей коллекции. В уловленное время на берег не вернулся. Матросы отправились на поиски. Уже в темноте его нашли сидящим под огромной секвойей. Доктор тихо стонал. Что с ним непонятно. Его положили в лазарет. Я приказал корабельному коку за ним присматривать. Команда волнуется.
Итак, за все время плавания на корабле появился первый больной. Им оказался сам доктор. Как его лечить - неизвестно.
Всю ночь в каюте доктора страшно выл его пудель. У меня нехорошие предчувствие.
6 августа 1832. Доктор Дарвин бредит никого не узнает и почти ничего не ест. Иногда у него начинаются приступы буйства. Запустил стулом в стену каюты. Стул разлетелся в щепки. Я приказал связать дрктора.
Кок обнаружил у него на шее большое красное пятно. Я попросил боцмана осмотреть доктора. После осмотра боцман заявил, что доктора укусил ядовитый клещ мбулу. Этот укус часто бывает смертельным. Однако если удается прожить после него больше шести дней, человек может выздороветь. На всякий случай прижгли место укуса раскаленным гвоздем. Я сомневаюсь, что это поможет. Как лечить доктора неизвестно. Думаю, что пудель при отплытии Бигля из Англии выл не зря. Собаки предчувствуют несчастья хозяина.
Боцман говорит, что нужно отдать доктора на лечение какому-нибудь местному шаману, иначе он умрет. У него есть один знакомый на острове Моро. Это в ста километрах на юг. Другого выхода нет. Приказал поднять все паруса, идем к острову Моро.
8 августа. Высадились на остров Моро. Вместо себя я оставил на Бигле старшего помощника. Берег пустынен, никого нет. Метрах в двадцати от полосы прибоя начинается густой лес. Боцман озирается вокруг, ищет человеческие следы. У меня такое ощущение, что остров необитаем.
Двое матросов ведут доктора со связанными руками. При высадке он порывался бежать. Пришлось привязать к нему веревкой одного из матросов. Двинулись вдоль берега в поисках местного населения.
В полдень сделали привал. Начали готовить пищу. Один из матросов увидел на дереве большую зеленую птицу и выстрелил. Птица улетела. Зато из леса на берег выскочили человек сорок аборигенов с копьями и луками. Похоже они наблюдали за нами с самой высадки. Матросы вскинули ружья. Едва не началась перестрелка.
Минут пять все стояли неподвижно. Затем боцман что-то выкрикнул на местном языке. Аборигены удивленно на него посмотрели и опустили оружие. Боцман пошел к ним обьясняться.
Когда он вернулся, я спросил у него, отчего он так долго молчал. Боцман признался, что не мог вспомнить, как будет на местном наречии - Здравствуйте.
Аборигены повели нас через лес в деревню. Матросы их опасаются. Штурман Бартон говорит, что слышал, будто в этих краях водятся людоеды. Однако у нас другого выхода нет.
Деревня расположилась на огромной лесной поляне. Я насчитал сорок восемь хижин, покрытых пальмовыми листьями. Между хижин голышом бегают дети. Женщины носят только набедренные повязки. Мужчины тоже. Кстати, среди местных женщин попадаются очень симпатичные. У них совершенно другие выражения лиц, чем у европейских женщин. Сначала я не мог понять в чем разница. Затем наконец до меня дошло. В этих женщинах нет викторианской чопорности. Словом, родные дети природы. Европейцы по сравнению с ними, кажутся приемными детьми.
При нашем появлении, женщины и дети разошлись по домам. Мужчины привели нас к большой хижине и один из них скрылся внутри. Аборигены внимательно наблюдали за нами. А мы за ними.
Минут через десять из хижины появился старик. Это был шаман. Он был в соломенной юбке, покрашенной в красный цвет. Лицо его разрисовано желтыми и зелеными полосами, отчего он напоминал большого носатого попугая.
Шаман внимательно посмотрел на связанного доктора, затем перевел взгляд на нас. Тогда боцман сказал ему на местном диалекте - Здравствуйте.
Записать звучание этого слова я не могу, потому что в английском языке нет букв, которые бы соответствовали этим непроизносимым звукам.
К моей радости, шаман узнал боцмана. Видно они в самом деле уже были знакомы. Они долго терлись друг о друга носами, затем уселись на землю и боцман начал долгий рассказ, судя по всему о болезни доктора. При разговоре он сильно помогал себе руками.
После того, как боцман закончил, старик поднялся, подошел к доктору и внимательно посмотрел ему в лицо. От этого взгляда доктор почему-то заплакал. Шаман сказал что-то боцману. Боцман повернулся ко мне и доложил, что старик берется его лечить. Лечение начнется сегодня в полночь.
На краю деревни мы разбили маленький лагерь. Сложили свои вещи, разожгли костер. Доктора привязали к дереву. Он не сопротивлялся, только мычал что-то нечленораздельное.
Штурман Бартон не расстается с ружьём. Говорит, что физиономии аборигенов не внушают ему доверия. Боцман пытался его успокоить. Он сказал, что раз нас до сих пор не сьели, значит наверно уже не сьедят. Потому что аборигены все делают сразу, не откладывая в долгий ящик. Так уж у них устроена голова. Затем добавил, что шаман точно людей не ест, но за остальных он конечно не ручается. После этих слов Бартон занервничал еще больше, а когда стемнело, предложил расставить вокруг лагеря часовых. Я отказался.
Через пол часа в темноте послышались шаги. Бартон залег с ружьем за камень. Все насторожились. Наконец из темноты появилась очень красивая девушка с большой деревянной миской руках. В миске была еда. Вместе с ней явился шаман. Он был одет в шкуру какого-то местного зверя. Лицо его было выкрашено белой краской, казалось оно светится в темноте.
Пока мы ели вареные бобы из миски, шаман сидел на корточках у костра и молчал. А когда наконец ужин был закончен совершил чудо. Он заговорил по английски. Эта выходка была такой неожиданной, как если бы среди ясного дня грянул гром.
- Мне нужны пять человек - сказал он слегка коверкая слова - Они пойдут со мной. Остальные останутся здесь.- при этом он ткнул пальцем на меня, боцмана, двух матросов, и затем в Бартона, который при виде еды, покинул свой пост за камнем и вытащив из за голенища сапога ложку, осторожно подошел миске.
С минуту мы ошарашено молчали, удивленные человеческой речью шамана. Затем я сказал, что ради спасения доктора, мы готовы.
- А куда мы должны идти? - подозрительно спросил Бартон.
- На берег, к скалам, где приносятся жертвы духам - ответил старик.
При слове "жертвы" Бартон наставил на шамана ружьё. Остальные тоже насторожились. Чтобы разрядить обстановку я встал между Бартоном и шаманом. Однако шаман был совершенно спокоен, словно не знал, что ружья имеют обыкновение стрелять. Доктор смотрел на нас пустыми, безучастными глазами.
- Откуда вы знаете английский - удивленно спросил я шамана.
Старик усмехнулся. - У нас был священник из Ирландии - сказал он - Он хотел обратить нас в свою веру. Мы вели с ним беседы -
- Да? - удивился я - Как долго?
- Четыре полных луны - ответил шаман.
- Но за это время нельзя выучить чужой язык - воскликнул я.
Шаман пожал плечами - Ваш язык - сказал он - Очень похож на язык крыс. А я знаю его еще с детства.-
С минуту я стоял молча, не зная, что сказать на столь странное заявление. - Я никогда не слышал - наконец выдавил из себя я - Чтобы крысы говорили по английски.-
- Я говорю о внутренней речи - произнес шаман - Если бы у крыс был такой язык, как у человека, то они говорили бы как вы, англичане. А у меня, в отличии от крыс, нормальный человеческий язык. - при этом он открыл рот и показал мне свой язык.
На это я только молча кивнул. Мне нечего было ему возразить. - Что вы собираетесь делать с нашим больным? - спросил я указывая на доктора.
- Он должен вновь превратиться в человека. - сказал старик - Только так можно обмануть его смерть.-
- Как это обмануть смерть? - подозрительно спросил я. Мне казалось, что старик немного не в своем уме. А его умение говорить по-английски меня сильно испугало. Остальных кажется тоже.
- Смерть человека похожа на черную птицу - спокойно сказал шаман - А душа на змею. Обычно они неразлучны. Когда приходит время, птица переносит змею с одного места на другое. И та начинает новую жизнь. Это очень удобно.
- Для чего удобно? - испуганно спросил я. Ощущение того, что старик сумасшедший усиливалось у меня с каждой минутой.
- Для новой жизни - сказал шаман - Ведь змея ползает очень медленно. Чтобы добраться из одного места до другого, ей понадобилась бы целая вечность. К этому времени солнце бы давно погасло, и звезды упали бы с небес. А так её переносит смерть, поэтому она может несколько раз увидеть одно и тоже солнце.
- Господи! - воскликнул я - Почему же душа похожа на змею? На эту ядовитую тварь? Я никогда в это не поверю.
- Это ваше дело - сказал шаман - Я уже привык, что у европейцев голова устроена как-то совершенно по-особенному. Они не видят того, что видит каждый нормальный человек.
- Что же мы не видим? - спросил я.
- Черную птицу на своем плече - сказал старик - И змею у себя внутри.
- Я не хочу видеть никаких птиц - сказал я, совершенно запутанный его обьяснениями. - Скажите только, у доктора есть шансы выздороветь?
- Он может остаться с нами - сказал старик - И показал пальцем на землю. А выздороветь... не знаю. Для меня непонятно английское слово "здоровый". Оно придумано глупыми людьми. В крысином языке его тоже нет. Просто душа может начать выползать из человека. А черная птица-смерть, обычно ждет, когда змея выползет достаточно далеко, чтобы удобнее было схватить её когтями и унести. Поэтому человек может быть либо здесь, - и он указал пальцем на землю, - Либо там - при этом он кивнул головой куда-то в сторону. Или одной ногой еще в этом мире, а другой в уже в том. А быть здоровым - я не знаю, что это такое.
- И где же по вашему сейчас находится доктор Дарвин? - спросил я.
- Мне кажется, - сказал шаман - Он находится уже где-то посередине. Однако смерть еще не схватила змею.
Больше я ничего не смог выяснить у старика, потому что его логика была для меня совершенно не понятна.
- Можете ли вы обещать мне, что с моими людьми ничего не случится? - наконец спросил я.
- Нет конечно - сказал шаман - Зачем же мы тогда идем к скалам? Во время общения с духами всегда может случиться что-нибудь непредвиденное.
При этих его словах Бартон выкрикнул, что он лучше умрет с оружием в руках, чем пойдет на сьеденье к дикарям или духам.
- Успокойся Бартон - приказал я - Боцман же тебе сказал, что шаман людей не ест.
- Он сумасшедший - крикнул Бартон, указывая на старика.
- Может быть вы возьмете с собой кого-нибудь другого?- спросил я у шамана, кивая на Бартона.
- Нет - ответил старик - Этот человек мне подходит. - Его страх имеет запах. На него соберутся духи. Он пойдет с нами.-
При этих словах боцман нехорошо засмеялся. Бартон застыл в ружьем в руках. Лицо его было белым, как снег.
- Бартон - сказал я - Как капитан, я могу разрешить тебе остаться. Если ты боишься, мы пойдем без тебя.
- Я не боюсь - сказал Бартон хриплым голосом - То есть я боюсь, но я пойду. Потому что все равно... что здесь, что там....
- Мы готовы - сказал я старику.
Старик молча кивнул. Затем он что-то крикнул в темноту и оттуда, словно по команде, как привидения вышли человек десять черных аборигенов. Все они были раскрашены так, словно собирались на войну.
Я никогда не видел, как воюют местные островитяне. Я не знаю, чем их боевая раскраска отличается от свадебной, если у них здесь вообще бывают свадьбы. Однако в полосах и пятнах, которыми были покрыты их тела, было что-то ужасное. В таком виде можно только воевать. Я думаю, что ни одна нормальная женщина не подпустила бы к себе мужчину, если бы он имел такое страшное, полосатое тело. На этом основании я заключил, что аборигены готовились к боевым действиям. У них в руках были большие дубины. Кроме того некоторые из них держали миски с коричневой, тягучей жидкостью, какие-то мешки и цилиндрической формы предметы, изготовленные из высушенной кожи. Это были судя по всему барабаны.
Шаман бросил на своих людей быстрый, оценивающий взгляд, затем обратился к нам. - Раздевайтесь - сказал он.
- Что? - переспросил я.
- Снимайте с себя все - сказал шаман.
Боцман стал стягивать с себя рубашку. Остальные в нерешительности переминались с ноги на ногу.
- Вам нельзя являться к духам в таком виде. - сказал старик, видя нашу нерешительность. - Местные духи не знают европейцев. Они решат, что вы чужие и явились откуда-нибудь с Луны. Тогда они потеряют к вам всякий интерес. Потому что на Луне совсем другая жизнь и свои духи. А без их помощи вашему доктору не помочь.
После этого странного обьяснения мы начали раздеваться.
Когда остались совсем голые, аборигены натерли нас липкой коричневой жидкостью из мисок. Она пахла смолой. Через пол-часа мы уже ничем не отличались от них самих. Матросы, не принимавшие участия в этой процедуре, смотрели на нас со страхом.
Затем черные воины раздели доктора и тоже натерли смолой. Доктор не сопротивлялся, а лишь что-то невнятно бубнил.
После этого аборигены раскрыли свои мешки. В них оказались волосы счищенные с кокосовых орехов. Этими волосами они залепили нам все тело. Через десять минут мы превратились в настоящих обезьян.
Я никогда не думал, что мне придется когда-нибудь стать обезьяной. Очень странное ощущение. Меняется даже взгляд. Начинаешь смотреть исподлобья, скалить зубы и говорить каким-то противным голосом. При этом сутулиться и загребать ногами. Я с трудом сдержался, чтобы не полезть на дерево. Остальные тоже вели себя довольно странно. Матрос Буш начал визжать и вычесывать у себя насекомых. Бартон злобно рычать. Только доктор, покрытый густым коричневым волосом, неподвижно смотрел на огонь костра пустыми глазами.
- Пойдемте - сказал шаман, нисколько не смутившись нашим выходкам. Он двинулся впереди. За ним шло несколько аборигенов. Затем наша обезьянья стая. Позади, двое воинов вели доктора.
Честно признаться, в обезьяньей шкуре в лесу чувствуешь себя гораздо спокойней, чем в человеческой одежде. Совершенно исчезает страх перед темнотой. Хотя шамана я все равно побаиваюсь. Правда может быть, это страх животного перед человеком. Не знаю. Я всегда считал, что дикари стоят ближе к животным, чем европейцы. Однако сейчас я уже почему-то так не думаю. Странно, как быстро человек может превратиться в зверя.
Пока я рассуждал подобным образом, наша дорога стала подниматься в гору. Хотя дороги конечно никакой не было, мы просто полезли по камням в верх. Тело было легким, и самое главное никакой одышки. Удивительно.
Наконец мы забрались на вершину горы. Вокруг скалы, редкие кусты и деревья. Неподалеку небольшое озерцо. На ровной каменной площадке среди скал шаман запалил костер. Перед костром посадил доктора. Мы уселись рядом.
Люди шамана разожгли еще несколько костров между камнями. Это освещение придало горному пейзажу совершенно фантастический вид. Очевидно из-за мерцающего света и непропорционально огромных теней, которые на небольшом пространстве странно накалывались друг на друга. Они рождали причудливую архитектуру совершенно потустороннего мира.
Шаман долго молчал, глядя на огонь, затем посмотрел в темноту и из-за скал бесшумно вышли несколько черных воинов. В мерцающем пламени костров, они были похожи на призраков, рожденных ночной тьмой.
Они посадили доктора напротив старика. За спиной шамана была освещенная пламенем костра, покрытая трещинами стена высокого каменного утеса.
Шаман что-то прошипел доктору, отчего тот вперился глазами в каменную стену. Тогда шаман поднял руку с скрюченными пальцами и на освещенной пламенем костра стене появилась странная тень. Это был силуэт отвратительного гада. Гад медленно повернул голову, словно озираясь по сторонам и вдруг разинул огромную пасть со страшными, кривыми зубами. В этот же момент резко взметнулась другая рука старика и на стене появился маленький, трепещущий, перед страшной пастью монстра, зверек. У зверька были большие выпуклые глаза и маленькие торчащими ушки. Зверек завороженно смотрел в зубастую пасть, видимо не в силах оторвать взгляд от этого кошмарного зрелища. Чудовище тоже неподвижно взирало на свою жертву, лишь едва покачивая своей уродливой головой.
- Жизнь голодна - прошептал шаман - А живое питается живым
Затем его руки резко дернулись и внезапным змеиным движением гад метнулся к зверьку, пытаясь заглотить малыша целиком. Когда его страшные челюсти уже готовы были вот-вот сомкнуться над головой трепещущего зверька, другая рука старика вдруг вывернулась непостижимым образом, и голова зверька внезапно рассыпалась тремя извивающимися змеиными телами, которые впились в страшную морду чудовища.
Раздался душераздирающий то ли визг, то ли вой, свирепые монстры сплелись в один бешено пульсирующий клубок, а затем вдруг разлетелись веером человеческих пальцев.
В это время в темноте ударили барабаны. Их вибрирующий звук отдался в глубине моего живота каким-то неосознанным темным страхом.
Сидевшая рядом со мной обезьянья стая заволновалась. Затем доктор Дарвин что-то закричал в темноту хриплым, страшным голосом.
После этого на землю сошли духи. Или может быть я сошел с ума. Или черные воины превратились в каких-то немыслимых существ.
Из этих трех предположений, я не могу выбрать истинного. Наверно все произошло одновременно. Хотя у меня есть еще одна догадка - пелена сошла с моих глаз. Мир неожиданно раздвинулся и оказалось, что он кишит живыми тварями. Причем такими, каких я не мог себе представить даже в самом кошмарном сне.
Над нашими головами, размахивая перепончатыми крыльями, с воем проносились гигантские птицы. Между скал, шныряли странные существа с головой льва и крыльями грифа. В пещерах копошились какие-то мерзкие бородатые карлики, а из под земли полезли страшные, голодные, безглазые духи.
Более страшного зрелища я никогда не видел. Однако весь ужас происходящего состоял в другом. Как сказал шаман - Жизнь голодна и живое питается живым.
Для меня это открытие не было новостью, однако только сейчас я до конца прочувствовал этот парадоксальный закон жизни. Для того, чтобы жить, надо кого-то сьесть. Потому все живое и жмется друг к другу, чтобы при первой же возможности его сожрать.
Как обезьяне, мне было это совершенно понятно, однако мое человеческое существо восставало против этого страшного абсурда.
Правда был ли я в тот момент человеком? На этот вопрос я не могу ответить определенно. Потому что уже сейчас, сидя в каюте Бигля и глядя на раскрытый судовой журнал, я возможно вижу все произошедшее уже совсем другими глазами. Тогда же у меня не было времени для рассуждений. Всю ночь наша обезьянья стая отбивалась от ужасных монстров, которые наседали на нас со всех сторон. Надо сказать, что доктор Дарвин оказался прекрасным воином. Он показывал чудеса прыти и изворотливости, увертываясь от страшных зубов своих врагов и нанося им тяжелые удары. Другие впрочем тоже от него не отставали. И я дрался как мог.
Наконец перед рассветом нам удалось оторваться от нападавших тварей скрыться в лесу.
Утро в этих сказочных джунглях, после тяжелого ночного боя, показалось нам на удивление прекрасным. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев, оживили перед нашими глазами панораму совершенно неописуемых красок. Я никогда, господа, не опускался в морские глубины, однако мне приходилось видеть причудливые морские растения, выбрасываемые штормом на берег. Клянусь, картина, открывшаяся нам в лесу была подобна той, что я рисовал в своем воображении, представляя морское дно. Единственное, чего здесь не хватало, это разноцветных рыб. Однако вместо них между деревьев порхали огромные, пестрые бабочки.
Мы пробирались через джунгли где-то около часа, пока наконец не увидели впереди между деревьями большую поляну. Посреди неё, рядом с небольшим прозрачным озерцом, возвышался огромный фантастический цветок, размером с дерево. Несмотря на свою величину, он выглядел нежным и совершенно беззащитным. Тонкие стебли, казалось с трудом удерживали пурпурные бутоны, которые печально склонились к самой траве.
Вид этого цветка очень удивил нас, а доктор, увидев его остановился как вкопанный. Затем не думая об опасности, которая подстерегала нас в этом мире буквально на каждом шагу, он выскочил на поляну и направился прямо к нему.
- Стой - закричал я, терзаемый нехорошими предчувствиями.
Однако доктор даже не обернулся. Его покрытая темным волосом спина мелькнула между кустов и через несколько секунд он был уже рядом с удивительным растением.
В этот же момент пурпурный бутон вдруг приподнялся над травой и подобно змее, молниеносным движением метнулся к нему, обнажив при этом спрятанные внутри длинные иглы, с блестящими на них капельками яда.
Однако доктор среагировал мгновенно. С обезьяньим проворством он рванулся в сторону и кубарем откатился назад, а смертоносный бутон пронзительно зашипел и медленно, словно сожалея об упущенной добыче, вернулся на прежнее место.
Увидя эту страшную сцену, Бартон выломал огромную палку, чтобы прикончить это мерзкое создание. Однако ему не суждено было это сделать. Когда мы подошли ближе, то увидели что доктор, сидел на траве перед огромным цветком и глядя на него плакал, как ребенок.
Бартон замахнулся на мерзкое растение суковатой дубиной, но я остановил его. - Подожди - сказал я Бартону - Оставь ему эту игрушку.
Бартон нехотя опустил палицу. Мы уселись неподалеку от доктора и стали ждать, когда он успокоится.
Однако доктор был видно очень расстроен. Его плач скоро стал похож на вой голодного зверя в лунную ночь. Услышав эти странные звуки, я почему-то вспомнил плач докторского пуделя. Но доктор видно сам испугался своего голоса и резко смолк. А затем не сдержался и вновь зарыдал.
На этот раз его голос был похож одновременно на голос зверя и человека. Я давно обратил внимание, что если человек и животное долгое время живут рядом, то они становятся похожими друг на друга. У них появляются общие повадки, одно и тоже выражение на физиономии и даже общий голос. И сейчас, слыша голос доктора, мне одновременно представился заунывный крик верблюда, и монотонный голос погонщика верблюжьего каравана, поющего о бескрайней желтой пустыне и вечно ускользающей линии горизонта.
Высокий голос доктора поднимался в небеса и джунгли вдруг ответили ему глубоким печальным вздохом. Наша обезьянья застыла, удивленная этим странным разговором.
Да, господа, лес понял доктора, опустившегося из-за болезни до состояния обезьяны и ответил ему. И в его странных, едва уловимых вздохах и шорохах, абсолютно недоступных уху европейца, не было ничего про голод и еду. Словно здесь царил какой-то совершенно иной, небесный порядок. Как будто никогда не было здесь цветов с ядовитыми иглами и страшных монстров пожирающих друг друга. Очевидно в этом таинственном мире было что-то важнее еды. Однако что это было, я обьяснить не могу.
Пока эти мысли теснились в моей голове, я не заметил, как вместо цветка перед нами оказалась прекрасная девушка, с черными волосами, рассыпанными по плечам. Та самая, которая приносила нам в деревне еду. Она смотрела на доктора и улыбалась. И доктор, внезапно умолкнув, тоже смотрел на неё со счастливой детской улыбкой.
Затем она поднялась и протянула ему руку.
На лице Бартона промелькнуло желание броситься спасать доктора от какой-нибудь новой каверзы вероломного цветка. Однако я опять его не пустил. Каким-то шестым чувством, я ощущал, что доктору уже больше ничего не грозит.
Пока я держал возбужденного Бартона, доктор и таинственная незнакомка, взявшись за руки, подошли к пруду, что расположился совсем рядом и опустились перед ним на колени. В прозрачной воде отразились два лица. Прекрасной женщины и страшного волосатого существа. Затем девушка зачерпнула воды из озера и омыла ею физиономию доктора. От этой процедуры волосы вмиг сошли с неё и на поверхности воды появилось лицо породистого англичанина.
- Господи - громко проговорил доктор отчетливым человеческим голосом глядя на собственное отражение - Кто это?
Вместо ответа незнакомка запечатлела на его губах долгий поцелуй. А когда они наконец оторвались друг от друга из горла доктора вырвался тяжелый стон и в страшных судорогах он рухнул на землю.
Увидя это, Бартон завыл по звериному и бросился к доктору. Однако опять не успел.
Когда я пришел в себя, первым моим чувством была неимоверная усталость. Все тело так ломило, словно я несколько дней подряд таскал камни.
Затем, я обнаружил, что сижу облокотившись спиной о скалу. Рядом со мной, совершенно обессиленные, на земле лежали мои матросы. Напротив нас, на берегу маленького озерца, наполненного дождевой водой, на корточках сидел шаман.
Следующим моим открытием было то, что на наших телах больше не было обезьяньих волос. Мы были тщательно вымыты и одеты в местную одежду - короткие тростниковые юбки.
- Капитан, вы не знаете, на каком мы свете? - едва ворочая языком, спросил Бартон, медленно поднимая голову.
- Не знаю - сказал я - Спроси у шамана
Однако шаман счел вопрос никчемным. Он не удостоил его ответом, а лишь указал взглядом на просвет между скал. Я с трудом повернул голову.
На камнях неподвижно лежал доктор Дарвин. Над ним заботливо склонилась темнокожая девушка.
Шаман, что-то спросил у неё на своем языке. Девушка утвердительно кивнула в ответ.
- Он спит - сказал шаман. - Мои люди отнесут его обратно в деревню.
- С ним все в порядке? - спросил я шамана.
- Да - ответил он - Можете забирать его на свой корабль.
- И что же это со всеми нами было? - поинтересовался я, особенно не надеясь получить вразумительный ответ.
Шаман лишь пожал плечами - Вы взглянули на изнанку жизни - сказал он - На её обратную сторону
- Я никогда не мог бы подумать, что она выглядит так ужасно - вырвалось у меня.
- Ничего ужасного там нет - ответил шаман - Обычный голодный мир. Только красота может его спасти. Ведь её нельзя есть. Поэтому, когда зверь начинает видеть что-то кроме еды, он постепенно становится человеком. Вашему доктору это удалось.
Я с изумлением вспомнил что уже читал о том, что красота спасет мир. Это было написано в одной мрачной книге пришедшей в Англию из далеких северных краев. Однако как спасет и от кого, мне было совершенно не понятно. Автор никак не обьяснился на сей счет. Сейчас же вдруг до меня дошло, что красота спасет мир от жизни. То есть от голодной жизни. Правда сейчас же у меня возник новый вопрос - для кого она будет спасать мир, если ничего живого в нем не останется. Или может быть существуют формы жизни, которые не хотят есть? Я хотел спросить это у шамана, но вдруг ощутил такой голод, словно я не ел уже целую вечность. Тогда я поднял моих людей и мы отправились в деревню обедать.
Как оказалось, мы пробыли среди скал два дня и три ночи. Со слов шамана с доктором все в порядке. Но пока он крепко спит и будить его нельзя. В качестве платы за лечение доктора, я приказал матросам отдать шаману все блестящие предметы, которые они имели с собой. Сам я срезал со своего мундира все металлические пуговицы. Из наших подарков перед его хижиной образовалась небольшая горка из пуговиц, металлических ложек, пустых бутылок и зеркалец для бритья. Я думаю эти подарки ему понравились. Он рассматривал их долго и с большим интересом. - Как зовут эту штуку - спросил он держа в руках зеркальце.
- Зеркало - ответил я - Ты можешь увидеть в нем себя самого.
Шаман согласно кивнул. Затем он взял два маленьких зеркальца, поднес их друг к другу и заглянул между ними. - Очень интересно - сказал он - Эти два зеркала могут родить бесконечность. С их помощью можно ловить духов. Очень полезная вещь.
- Я рад, что они тебе могут пригодиться - сказал я.
Когда мы грузились на шлюпки шаман пришел прощаться.
- Через день ваш доктор проснется - сказал он - Но он забудет все, что с ним произошло. Ты же и все люди, которые были с тобой, должны обещать, что ни одним словом ни напомните ему об этом. Иначе доктор захочет вернуться обратно. А это в настоящее время невозможно.
- Хорошо - сказал я - Ему никто ничего не скажет
Шаман кивнул и собрался уходить.
- Подожди - сказал я - Я хочу тебя кой о чем спросить.
- Спрашивай - сказал шаман.
- Кто та девушка, что явилась доктору, когда тот был обезьяной.
- Это была Атис, дочь вождя - сказал шаман - Она помогает мне общаться с духами и может превращаться в разных животных и растения. Но иногда бывает очень опасной.
- Я понял - сказал я - Спасибо. Больше у меня к тебе нет вопросов.
12 августа 1831. Доктор Дарвин пришел в себя. Он очень слаб, едва говорит. Когда узнал, что был без сознания целую неделю, очень опечалился. Матросы сказали мне, что всю эту неделю пудель доктора ничего не ел и по ночам страшно плакал. По случаю выздоровления доктора, пуделю дали целого фазана, подстреленного на острове. Он справился с ним за несколько минут.
Доктор говорит, что во время болезни у него были странные галлюцинации. Однако, какие именно, он не помнит. Все матросы предупреждены. Думаю они не проболтаются.
После разговора с доктором мне стало почему-то очень грустно. Вечером, я пригласил к себе в каюту боцмана и открыл бутылку виски. По моему печальному виду, боцман понял мое настроение. Мы выпили с ним за три дня проведенные в горах, и боцман посоветовал мне тоже обо всем поскорей забыть.
- Европеец не никогда не сможет понять все выверты ума островитян - сказал он - Так что капитан, постарайтесь об этом не думать.
- Но ведь это же удивительно Том - возразил я - Что разные сентименты, такие как этот странный цветок, оказывается имеют в жизни такое большое значение. Может быть жизнь не такая уж плохая штука. Только мы в ней просто ничего не понимаем. У меня никак, знаешь ли, не идет из головы эта удивительная история с доктором.
- Я понимаю вас - согласился боцман - Но на свете и без этого много чего удивительного. Перед отплытием, я читал в Таймс, что где-то в России сделали паровую машину. Она может передвигаться без лошадей. Это тоже удивительно.-
Мы выпили за паровую машину.
Согласно дневникам капитана Смита, Бигль вернулся в Англию из кругосветного путешествия через пять лет. Доктор Дарвин после того, как парусник покинул остров Моро, скоро совсем поправился и все плавание чувствовал себя превосходно. Правда иногда у него бывали периоды глубокой задумчивости, во время которых он не откликался на свое имя, и что-то бормотал о какой-то обезьяне. Однако с течением времени эти приступы становились все реже и реже и в последний год, перед прибытием в Англию, исчезли совсем. Во время плавания, как и прежде, доктор посещал новые земли и собрал огромную коллекцию насекомых и мелкой живности. По прибытию в Ливерпуль он сердечно обнял капитана и всю команду и навсегда покинул корабль.
Однако, как это ни странно, на этом судовой журнал не заканчивается. Последняя запись в нем сделана десять лет спустя. Причем на суше. Так как капитан Смит очевидно посчитал, что обнаруженная им находка является непосредственным продолжением кругосветного плавания 1831-35 годов. Поэтому последняя запись в журнале датирована уже 1845г.
20 октября 1845 г.
Вчера в книжном магазине "Студебеккер и сыновья" мне попалась в руки книга "Происхождение видов". Книга в добротном кожаном переплете. Имя автора - Чарльз Дарвин.
Из оглавления я узнал, что этот тот самый доктор Дарвин, с которым мы ходили в кругосветное плавание. В ней указано даже имя парусника Бигль. А дальше доктор Дарвин предлагает свою теорию происхождения на Земле живых существ и даже человека. С волнением я купил эту книгу. Ведь она и про меня и про всю команду Бигля. Однако волнение мое обьяснялось и другой причиной. - Неужели кто-то из матросов все же не сдержал слова и проболтался - подумал я.
В тот же вечер я начал ее читать и к утру закончил. Из прочитанного я понял, что мои матросы оказались честными людьми. Доктор Дарвин ничего не помнит. То есть совсем ничего. Книга "Происхождене видов" произвела на меня удручающее впечатление. Доктор пишет, что терзаемая голодом обезьяна превратилась в человека в жестокой битве за жизнь с другими, не менее голодными зверями.
Я вспомнил тогда, как живого старика - шамана, Атис - дочь вождя и удивительные джунгли. Однако все, что написано у доктора, полностью перечеркивает нашу работу. А самое главное, она перечеркивает веру человека в ..... впрочем я не знаю во что. Во что-то светлое, хотя и совершенно мне непонятное. Однако напомнить об этом доктору я не могу. Я дал честное слово молчать. Хотя мне искренне его жаль.
PARADIS
(путеводитель)
Это место затеряно где-то на окраине мира, подобно ностальгическим воспоминаниям детства, вытесненным в дальние уголки памяти и там забытым. От него остались лишь осколки воспоминаний, подобные кускам старой разорванной фотографии.
Те, кто все же помнят его, говорят, что там очень много солнца, а лета больше чем зимы. Очень редкие посетители видели в этих местах желтые краски наступающей осени, весну же впрочем никогда.
Прибывающего встречает обычно тихий деревенский пейзаж. У дороги растет огромный, покрытый пылью лопух, а на заборе сидит большая черная птица. Предположительно говорящая. Хотя ни одного слова от нее никто никогда не слышал.
За забором стоит деревянный дом с мезонином, по коридорам которого неслышно ступает пушистая рыжая кошка с зелеными глазами. Во дворе перед домом старый колодец, хранящий в своей темной глубине неведомые тайны.
В этом месте много зелени и воды. Над водой по утрам поднимается туман, в котором можно различить серые кусты и старую лодку на берегу. А на мелководье, освещаемом лучами поднимающегося солнца, лениво шевелит плавниками большая глупая рыба.
Вода течет здесь медленно, едва шевеля зеленые языки водорослей и тихо журча между скользких коричневых камней.
Календарь здесь не нужен, так как застывшее, словно густой знойный воздух, время, никак не влияет на смену времен года. Любые перемены происходят лишь волей воспоминаний.
Кстати времени суток здесь тоже нет. Есть лишь долгий жаркий день. Хотя иногда, чаще волею случая, наступает вечер. Серые сумерки опускаются в сад и из темной беседки неподалеку слышны чьи-то голоса. Светятся окна дачного дома и доносится музыка... Впрочем иногда, по вечерам здесь можно услышать и шум морского прибоя.
Ночи здесь также никто не видел, ибо ночная тьма - пуста. Пустота же здесь невозможна. Все пространство насыщено затаенным предчувствие жизни. Правда без продолжения. Как в японских хайку.
Как призрачна она
Бабочка на моей руке.
Словно чья-то душа...
Вопрос о том, кем утеряно это странное место, не имеет смысла. Ведь каждый может сказать, что в своей жизни утратил что-то такое, чему больше не будет замены. Поэтому искать владельца этих воспоминаний бесполезно. Им может быть каждый.
В древнем Риме, во времена поздней империи, когда весь мир представлялся одной большой римской колонией, аристократы и философы писали о дальних таинственных островах, где течет иная, тихая жизнь, оставшаяся еще со времен золотого века.
Греки и иудеи, как впрочем и большинство народов населявших долины Междуречья, в своих воспоминаниях, относящихся впрочем не только к прошлому, но и к будущему, говорили о некоем саде, полном чудесных растений и невиданных зверей.
Затем, позже, из рассказов очевидцев можно было узнать, что там появился цветущий вишневый сад, а в саду маленький уютный дом с венецианскими окнами, к которым тянутся виноградные лозы. В этом доме звучит Брамс...
Наконец последний посетитель вопреки всем ожиданиям, обнаружил там огромный заброшенный пустырь и молчаливые таинственные руины. Впрочем давно известно, что любое покинутое человеком место в своем каменном молчании порождает странную жизнь неживых предметов, в которой мерещится чудо. Ну да бог с ним. Не нужно больше перечислений. Следующий пришелец безусловно найдет там что-то свое. Тем более, что являются сюда не просто так, но уже пройдя все круги сумасшедшего дома, или войны, или чего-нибудь еще более ужасного. Но непременно в поисках покоя. И лишь поодиночке. Так уж устроен этот призрачный мир, что двоим тут не место. Пусть даже это муж и жена. Или любовники, отказавшиеся ради своей любви от всего. Даже от жизни. Это ничего не меняет. Лживый бес утешения зря тешил их обещаниями. Один из них должен здесь умереть. Или раствориться. Или, что чаще всего и бывает, превратиться в камень. Ведь этот мир создается памятью лишь одного человека.
С последней парой так и случилось. Называть их имена бессмысленно. Они забыли их. В этих местах даже предметы не имеют имен, не то что люди. Здесь всем правит таинственный случай, поэтому имена меняются, а слова гаснут.
Назовем этого человека просто Алексеем Петровичем Вронским. Хотя можно было бы назвать его и по другому. Например Клавдием Актавианом Памфилием. Или Авраамом Элиезером Баалом. Или на худой конец Арнобием Афером. Это не имеет никакого значения. Тем более, что там, откуда он явился, имя его давно забыто.
Он прибыл сюда в смятении, и вначале был больше мертвым, чем живым. С ним была женщина, которая называла себя его женой. Они не венчались ни по каким обрядам, но были неразлучны. И сюда она привела Вронского, поддавшись бесовскому наваждению. Ей казалось, что она знает что ему нужно, лучше, чем он сам. Простим же её, ведь она не ведала что творила. Она хотела для него покоя и забвения. Чтобы на дворе всегда было лето и каждое утро в окна спальни заглядывало радостное солнце, а по вечерам в доме горели свечи и звучала музыка.
Она даже составила список гостей, которых будет приглашать к себе в дом на ужин, что бы ёе мужу здесь не было скучно. Правда приглашенные не являлись. Хотя иногда, сидя в столовой за накрытым уже столом, они слышал шаги и вздохи в прихожей, и даже видели, как колеблется огонь свечей на столе, словно кто-то в широкой развевающейся одежде проходит мимо, приводя в движение застывший в тишине воздух. Однако не более того. Бесплотные тени не материализовались. Правда Арнобия Афера, то есть Алексея Петровича Вронского это нисколько не огорчало. Будучи человеком мудрым, он понимал, что он здесь один, и больше никого тут быть и не может. Даже присутствие в этом доме его жены, не то чтобы удивляло его, но вызывало грустное чувство скорого расставания, как с чудесным сном перед неизбежным пробуждением. Так и случилось.
С каждым днем Вронский все чаще замечал, что жена его дома в кресле или в саду на скамейке между вишневых деревьев, словно бы впадает в странное оцепенение, которое касается даже не тела её, а только застывших, стекленеющих глаз, непрозрачных, словно глаза мраморной статуи. Затем она приходила в себя, стряхивала эту неподвижность, улыбалась ему и спрашивала, хорошо ли ему здесь, в этом саду рядом с ней.
- Да, - отвечал он - Конечно.
Но ей было этого мало. Нет, ей не нужны были клятвы в вечной любви. Да и кого он мог любить здесь кроме неё. Она просила лишь рассказать ей, как он себя здесь чувствует, и что ему здесь больше всего нравится, и как он находит эту местность и природу, и дом, и небо, и еще много-много других вещей. В этих тщательных расспросах Вронский чувствовал какую-то странность, или даже таинственность, которая скрывалась за её словами. Потом у него появилось одно предположение, которое он сразу же отбросил, но оно настойчиво возвращалось к нему снова и снова. Однажды он решил его проверить. Когда они сидели в саду и было как всегда зеленое лето, а на заборе сада сидела большая говорящая, но обычно молчаливая птица, Вронский сказал ей, что посреди сада бьет фонтан.
Его жена улыбнулась, и сказала - Как это прекрасно. - и попросила рассказать ей подробней, как искрятся на солнце брызги воды, и чем выложено дно бассейна, и как в воде отражается голубое небо и редкие белые облака, и может быть даже в этом бассейне водится рыба?
- Конечно - отозвался Вронский - Красные меченосцы с золотыми плавниками - и понял, что был прав. Потому что бассейна в саду не было. Да и откуда ему было здесь взяться. Ведь для бассейна нужны разные насосы и всякие другие хитрые приспособления, возможно даже какие-нибудь трубы. А это было бы уже слишком. К тому же фонтан - это движение. Как сама жизнь. Здесь же не двигалось ничего.
Вронский понял с грустью, что его жена ничего не видит. Хотя нет, конечно нет, она не слепая, она не натыкается на мебель и правильно идет по дорожке в саду, речь не об этом. Просто она видит мир его глазами. Ведь этот призрачный мир может видеть лишь один человек. Потому возможно им и удалось оказаться здесь вместе, что зрение остались лишь у него. Однако он чувствовал, что его жена медленно превращается в камень, в бело-розовый мрамор в котором так хорошо смотрится человеческое тело.
Думая об этом, Вронский вспомнил один эпизод из своего детства.
Как-то раз, еще десятилетним мальчишкой, он был в гостях под Саратовом, у родственников своих родителей, где было много детей. Спать их положили всех вместе в одной комнате, и мальчишки, как водится, стали рассказывать на ночь страшные истории. Один маленький мальчик, рассказал историю о том, что один дяденька, которого звали кажется Одиссей, после долгого путешествия вернулся к себе домой и вдруг обнаружил, что в городе, где он жил, все мертвые. Нет эти люди ходили, и разговаривали, и даже влюблялись и вообще занимались своими делами. Но при этом все были давно мертвы, хотя и не подавали виду. С замиранием сердца Одиссей пришел к себе домой, и его встретила там радостная жена... но и она была мертва. Когда Одиссей спросил ее, знает ли она об этом, она сказала - Да, а что здесь такого?
Все уснули в эту ночь с каким-то очень неприятным чувством. Это был не страх, а что-то гораздо худшее и печальное. Однако из-за чего было так печально, Вронский тогда не понял. Затем, уже взрослым, он иногда думал об этом, но тайна этой страшной детской истории никак не давалась ему. А теперь ответ пришел сам.
- Ты знаешь что ты мертва? - спросил Вронский свою жену, как когда-то Одиссей спросил Пенелопу.
- Да - кивнула она - Я знала это с самого начала. Только пожалуйста не расстраивайся и не волнуйся. В этом, в принципе, нет ничего ужасного. Много людей так живет и ничего. А большинство живет еще хуже. Ты сам это прекрасно знаешь.
- Знаю - согласился Вронский.
После этого наступил вечер. Здесь вечер всегда наступал как-то не ко времени. Или наоборот к своему собственному времени. А затем пришла ночь, чего раньше здесь вообще никогда не бывало. Вронский знал, что ночью должно что-то случиться. Он был даже уверен, что что-то обязательно произойдет, хотя прежде здесь никогда ничего не происходило.
И он оказался прав. За ночь в саду появился фонтан. Утром в солнечных лучах заблестели брызги воды. Дно бассейна из которого бил фонтан было выложено удивительной мозаикой. В центре на дне бассейна было выложено чистое голубое небо и радостное желтое солнце. По бокам можно было увидеть фасад античной виллы расположенной среди зеленого парка. В ней тоже был фонтан, подобный этому. На его берегу, прислонясь спиной к каменной стене, выложенной как фрагмент какого-то иного, древнего и уже давно разрушенного здания, стояла она. Жена Алексея Петровича Вронского. Но самое удивительное, что она стояла и здесь. У кромки бассейна. Она была из бело-розового мрамора, в котором так хорошо выглядит человеческое тело.
Вронский обомлел от этого вида и почувствовал, что прежнее беспокойство возвращается к нему. Это было беспокойство жизни. Однако он уже давно не был Вронским. Вероятно ему в самом деле больше подошло бы имя Арнобий Афер. Или Авраам Елиезер Баал. Или уж по крайней мере Клавдий Актавиан Памфилий.
- Это ты? - спросил он свою жену.
- Не знаю. - ответила она - За эту ночь многое изменилось.
За эту ночь действительно многое изменилось. Прежде здесь не говорили даже говорящие птицы. Теперь же заговорил камень. Хоть и бывшая жена.
- Прощай - сказала она - Я хотела как лучше. Но получилось как всегда.
- Да - печально согласился Вронский - Всегда бывает как всегда. Но может быть в следующий раз получится по-другому.
- Обычно мужчина не женится второй раз на одной и той же женщине. - ответила она.
- Я не обычный. Я найду тебя. - сказал он и шагнул в бассейн. Бассейн оказался глубоким. Внезапно на поверхности воды появилась воронка и водоворот жизни унес его в глубину.
В это же мгновенье небо над вишневым садом закрылось огромной черной
тучей, над бассейном полыхнула молния, страшно треснул гром и начался бешеный
ливень превративший декорации сада в куски белого тумана. Когда же туман
рассеялся, на большом пустыре, оставшимся от прежнего пейзажа можно было
увидеть лишь вбитую в землю, потемневшую от времени фанерную табличку, на
которой углем было начертано лишь одно слово. РАЙ. А это значит, когда-нибудь
кто-то явится сюда снова.
Хостинг проекта осуществляет компания "Зенон Н.С.П.". Спасибо!