|
|
Стихи из одной авторской тетради
Литургия безбожника
Я отвечаю за каждый вздох,
за каждый свой взгляд;
я отвечаю за все, что мог
и не сумел; за все, что Бог
выдал мне под заклад.
Я отвечаю за всех, кому
близок был и далек,
с кем зарекался делить суму
или удачу, - всучив ему
витиеватый слог.
Я отвечаю... - Ну что ж, ответь -
было б довольно сил,
было б достаточно, чтоб успеть.
...Черную боль, оттеняя смерть,
я на себе сносил.
Смял ее, сношенную, в комок,
выбросил из окна.
- Ладно, подельники, видит Бог:
черная боль не пошла мне впрок,
старая - не нужна.
* * *
А ветер бил в окно,
внезапно налетая.
И уходил, во тьме скрываясь.
А потом
вновь ветер приходил.
Уже другой.
И стая
осенних ветров
наш раскачивала дом.
Там,
в каменной печи,
в золе
пекли картошку.
Нам нравилось:
ноябрь, гудение трубы...
наш "кэпстен"... наш фрегат...
летящий понарошку
проливом Каттегат
на каменные лбы.
И катастрофа!.. Вой
бурунов у подошвы
утеса...
И в ночи - потрескиванье дров.
Картошка испеклась.
И водка есть.
- Ну чтож вы?
Давайте, что ли
за удачу.
- Будь здоров! -
И снова рокот волн.
И смерть
грозит из мрака...
И тлеющих углей
зовущие огни...
И вой...
Пускай не волк -
бездомная собака:
вот так же и душа
рыдает в эти дни.
Но нам - чего терять? -
мы - пленники уюта,
и наши корабли
ржавеют под мостом.
А ветер бьет в окно,
и, жалуясь кому-то,
скрывается во тьму.
Мы грезим о простом:
о славе, о любви,
о вечном, о хорошем...
Ах, как же хорошо!
И шевелиться лень...
Ну, вот и град пошел.
(По крыше - стук горошин.)
Как хорошо в тепле!
... Вот так проходит день,
и так проходит ночь:
в беспамятстве. И синий
покажется рассвет. И смерзшаяся грязь
окажется бела.
И не осенний - зимний
в окно ударит норд.
Судьба пересеклась
с какою-то иной,
нам непонятной стаей
особенных ветров,
осенних -
а пока
сидеть нам у огня
и, о своем мечтая,
попыхивать дымком
морского табака...
* * *
И.Е.Лавушкиной.
Нет! Сам я не умру.
Меня убьет прохожий.
Попутно, проходя
прочь по делам своим.
И, ржавую тоску
размазавши по роже,
я буду умирать,
забыт и нелюдим.
Прохожему - пустяк.
прохожий - будет занят
работою, семьей,
заботами о том,
чтоб, в улицу вперясь
стеклянными глазами,
добычу дотащить
свою в постылый дом.
Да если и в родной -
какое, в сути, дело!
Прохожему - ништяк,
когда наказан тот,
в ком чувствует вину.
Ему не надоело -
спровадить чужака
в пучину нечистот.
Прохожему - виват!
Он царствует и правит.
Он безусловно прав.
Он чувствует узду.
Он снова предпочтет
Иисуса Варавве,
коль вынесут вопрос -
кого прибить к кресту.
Он молча наблюдать
из глуби канцелярской
за казнью будет - и
поведает о том,
как он предупреждал.
И милостию царской
простит мои грехи.
Не сразу. Но потом.
Багаудские октавы
I.
Архитектура Рима.
Прямоугольно - слово.
И неподатлив - камень.
И тяжела строка.
Годы проходят мимо.
Кесари правят снова.
тени длинны за нами.
Но коротки века.
II.
Слишком легки Афины.
Слишком горяч Карфаген.
Слишком сурова поступь
преторианских страж.
Тенью за наши спины -
те же значки и флаги,
только не нам по росту
памятный жребий наш.
III.
Всадники выжгут семя.
Полем пройдут когорты.
Будет безбедна совесть.
Будет безлюден свет.
Мне ж - умирать со всеми:
каждый, до боли гордый,
загнанный стаей псовой,
выпрямится в ответ.
IV.
Кесарь в пурпурной тоге,
наш петушиный гребень
осиротевший скинув
с наших родных домин,
так подведет итоги:
- Смутное было время.
Я оставляю сыну
крепкую власть. Аминь.
Аполлодорий II
Уезжаю из Города навсегда
и прощаюсь, как древний философ,
уходя от войны, с ним прощался. Вода
за кормой шелестела. Вопросов
не задам никому, как и он не задал,
и ненужное горе умножу
скорбным видом своим, и откатится вал
от борта, на прощенье похожий.
Я прощаю тебе дорогие грехи
и сумбурные ритмы окраин,
и внезапные, слишком плохие стихи:
я здесь был не единожды ранен
этой старой плутовкой, английской хандрой,
набегавшей от чопорных зданий,
вдоль которых бродил предвечерней порой...
Но довольно. Не требую дани
с этих улиц, с бензиновых тех площадей,
на которых кричи - не услышат,
с этих вечно спешащих, потливых людей -
пусть успеют, пока еще дышат.
Я тебе оставляю желанья мои,
мою нежность, укрытую прочно
от друзей и подруг. Ты от них не таи
этих слов, истекавших построчно.
Я дарю тебе, Город, и присным твоим
все, что может поэт. На причале -
никого. Я один. Не Отечества дым -
гарь сожженных мостов за плечами.
Стансы. Аполлодорий Понтийский
I.
Я ухожу с последним кораблем,
перед рассветом избежав эскадры.
Все кончено. И в городе моем -
чума и голод, спутники блокады.
Я ухожу до срока, навсегда
оставив город мой на мрак и горе,
на боль и смерть - и сонная вода
поглотит память о моем позоре.
II.
Что защищать, коль нет отваги, нет
любви, и нет надежды на иное?
Прощай, мой город! Близится рассвет,
Ты обречен - и я тому виною.
Прости, мой город! Искупленье, честь -
пустые звуки. Проиграл и вышел
из круга смерти, за море, где есть
покой и мир, дарованные свыше.
III.
Подмочен сахар в вещевом мешке
и крысы шебуршат за переборкой...
Все словно снится - жизнь на волоске,
огни эскадры, по-морскому горький
полумрак, запустение... Поет,
чужой рожок. - Дозорные, вниманье!
...Восток дымится, утро настает.
но мы уйдем, мы скроемся в тумане.
IV.
Мы будем жить в неведомой стране
льняных полей и нешироких плесов,
речных или озерных. Обо мне
пойдут легенды, может быть. Философ,
гонимый роком, я учеников
найду и здесь, и Диоскуриады
не буду помнить... Жить среди лугов
и засыпать за чтеньем "Илиады"...
Песня висельника
"...приходит и говорит,
что завтра меня повесят."
В.Хлебников
Завтра меня повесят.
В десять
повесят на рее.
Как в янтаре я
желтый, от смерти
застывший,
буду качаться.
Тише!
Бросьте железом
звенеть по железу,
бросьте скрести
оперенное лезвие,
бросьте!
Хватит кровей вам.
Полезнее
вервие древнее.
Дверь
запирая,
взревите
напевнее,
верьте
ревнивее
в вервие
древнее!
Да будет оно вам
мило.
Не надо обновок.
Железа
обрезок
мерзок.
Пара веревок
и мыло (лишь бы в запасе было).
Палубу
кровью
не заливайте.
Виселицу готовьте,
давайте
только смелее,
или я сам околею.
* * *
И нет на земле покоя.
Мадонна исходит плачем.
Трубач раздирает горло
изломанными руками.
Бегут по пустыне кони.
Без всадников мчатся кони,
оседланные кони,
оставленные седоками.
Копыта от боли стонут.
В предутренние туманы
врывается голос горна
и будит усталый лагерь.
И надо идти, покуда
есть в сердце хоть капля крови,
в дороге хоть капля смысла,
и капля воды во фляге.
Мечта твоя не убита.
Мечта моя не убита.
мы все же в седле, товарищ,
и снова несут нас кони,
и снова стучат копыта,
и снова мадонна плачет,
и солнечный, теплый зайчик
дрожит на ее ладони.
Песнь Иакова
Не один десяток лет я отдам,
потому что люблю тебя...
В пегматитовых жилах блестит слюда,
отраженьем глаза слепя.
Я спускаюсь по осыпям, семеня,
босы ноги избиты в кровь.
Через тьму унижений пройти меня
заставляет твоя любовь,
покориться пустыне - пасти овец -
быть рабом - не сойти с ума!
А обманет опять меня твой отец -
снова переживу обман,
пересилю себя, но ему прощу,
не подняв на него руки.
...Я неслыханною ценой плачу
за улыбку твою, Рахиль...
* * *
Надвигается август.
Как дальняя где-то гроза, громыхает
простор августовских метелей.
Время лета за стеклами воет.
Вихри августа лето отпели.
во дворах полыхает
рябина.
Мы рябину любили зимою.
Август дождиком синим пройдет
по дворам
и рябину от пыли отмоет.
Пыль июльскую смоет.
Август в небо уйдет
и сентябрь приведет за собою.
* * *
Живешь все спокойней и тише,
и, руку на грудь положа,
не вдруг замечаешь, что дышит
кровавою жаждой ножа.
Ах, воля! Каленое лезвие,
проникшее между ребер
и к сердцу, как нечто железное,
припавшее в гулком реве...
* * *
Верить дежурным избитым фразам,
высчитывать каждый грош,
и убеждать себя раз за разом,
что по закону живешь.
Домой приходить - неизменно трезвым,
в свой многоквартирный гроб,
и годы на дни, как на дольки, резать,
не просчитаться чтоб.
Асфальт разливается от подъезда
седой транспортерной лентой.
Вот так день за днем: спозаранку - резво,
в сумерках - утомленно.
Завидовать изредка псу - в плешинах.
Во вшах. Лижущему коросту.
Но жить. Без полетов и без ошибок.
Обыкновенно. Просто.
Чтоб, вдруг задохнувшемуся, в ступени
впечататься головою -
и лишь неотложка, от нетерпенья
дрожа, по тебе завоет
* * *
- Свет, затерянный в мертвенной ночи,
освети мне тропу, освети!
Но не светит и слушать не хочет,
и уходит, уходит с пути.
- Ночь, уснувшая в пепле и снеге,
не оставь меня, дай мне приют!
- Не проси, не моли о ночлеге,
не надейся на милость мою.
- Снег, укрывший поля и дороги,
расступись предо мной, расступись!
Но лежит он, холодный и строгий,
и свечение меркнет в степи.
Из Бродского (вариация)
Девочка идет по городу.
Звенят под ногами монеты.
И осенний дождь льет под ноги
серебро своих быстрых струй.
Девочка идет по городу,
и долгие слезы лета
долго сохнут на быстром,
на сухом осеннем ветру.
("Девочка-память идет по городу...")
* * *
"Алкоголь вреден любой и в любых дозах"
(буклет общества "Трезвость")
Алкоголь вреден любой
и в любых дозах.
Также вреден равнинный
и горный осенний воздух.
Также вредна любовь
и вреден любой праздник,
и вреден любой из дней -
веселых и грустных - разных.
* * *
Петербург. Город поэтов.
Век двадцатый. Град Ленинград.
Время казней, старых наветов,
новых тюрем, вечных утрат.
Город мой, сгорим в одночасье,
не оставим в мире следа.
Милый мой, я плачу от счастья,
я влюблен в тебя навсегда.
Время тюрем, старых запретов,
новых казней, вечных убийц.
Время ждет. Не ищет ответов -
просто ждет. И ты не скупись
на его золотую долю
обменять обманчивый слог...
Город, город, ты плачешь, что ли,
что за дым с болот принесло?
Время вертит старой лопатой,
новой тачкой, вечной киркой.
Город спит - худой, бородатый
разночинец, хмурый такой.
Холод. Голод. В предместьях - стачки.
Вислый нос уронив в кашне,
на толкучку бредет Башмачкин
на черняшку менять шинель.
Так и нам уходить в унылый,
в долгий путь за лесной мызой..
Время ждет над старой могилой,
с новой былью, с вечной слезой...
* * *
Дыши теперь от души.
весна мельтешит - разлейся вся!
И блики так хороши
от мокрых колес троллейбуса.
И блики так хороши,
и так хороша весна моя...
Щебечут воробыши.
Пора моя - эта самая.
Пора моя - это март.
Подстрижены и прилизаны,
в районный военкомат
идем, военкомом вызваны,
а школьных уроков ткань,
разорванная повесткою,
нам так теперь далека
с лузгой своей полудетскою!
Нахмуренный военком.
Я - весел.
И мы - к лицу лицом.
Здоров я - кровь с молоком,
и мне - на морскую улицу,
где гайки, где пены дрожь
на каменном забережии...
Но за здорово живешь
три года отдать - не брежу я.
...А солнце в каштанов ряд
подобья свои подвесило -
тогда, восемь лет назад:
весна, военком - вот весело!
Пилигрим
Пустоши сплошь понесло порошей.
Стужа: послушай - лишь ветра посвист...
Это на след мой дорожный брошен
осени поздней последний отсвет.
Вьюга мне на ухо шепчет: "Слушай,
ляг, успойся в постели снежной,
Побереги свои силы. Лучше,
ляг, обогрею тебя, мой нежный".
Негой белейшей облепит веки -
нет поцелуя смелей и слаще.
"Ляг, отдохни, навсегда, навеки," -
так она молит и льнет и плачет.
Этой мольбою налит и сдавлен
падаю, но и больной, и босый,
я не останусь и не оставлю
Вполе пустом свой пастуший посох.
Прощание славянки
Завтра сирень навсегда завянет,
а нынче сводит она с ума.
Время отхода. - Прощай, славянка! -
и все слова затирает марш.
Полк на походе. А за плечами -
горьких разлук омертвелый вес,
вечные проводы и печали
завтрашних вдов, вчерашних невест.
Марш разливается над рядами,
а за дорогою, в стороне
женщина по своему рыдает,
только что отданному войне.
вслед уходящим сирени машут
и, надломившись, теряют цвет.
Плачет славянка под звуки марша
на фонограмме военных лет.
Горный лед
Я проник в бесконечное таинство горного льда,
где в немом хороводе неслышно кружатся столетья,
осыпаются стены, из праха встают города,
и рабы безмятежны во сне и прекрасны, как дети.
Я прошел наугад эту грань между светом и тьмой,
исторический скол, торжество утонченного лада.
Я продрог, я устал, мне пора возвращаться домой,
в мой родной балаган, к ожиданьям иного уклада.
Но вотще исходив этот мир, этот строгий кристалл,
не нашел в повтореньях его ни отличий, ни края, -
только пели снежинки, в ресницах на солнце играя:
- Человек! Не тебе ли горит и блистает хрусталь!
От растений, построек, существ, снова к ним, вновь от них,
и опять, и бессчетно опять я, глаза закрывая,
шел и шел, как во сне, как ослепший - лишь солнце, вставая,
зажигало светильники в сомкнутых веках моих.
Горный лед! Долгий путь. Наважденье хрустальных мостов,
и озера, и реки из жемчуга и перламутра -
что они мне? Я сыт красотой, я иду на восток,
в дальний край, где в потугах рассвета рождается утро.
Горный лед - одно из старых названий хрусталя.
Отражения
1.
Отражаясь в воде, колокольня
чуть дрожит, точно дышит она.
И чем тише волна, тем спокойней.
отраженье, тем ближе до дна.
2.
Голос горбится в бревнах белесых,
да уж поздно его воскрешать.
Полный штиль в акватории плеса,
слишком мелко, и нечем дышать.
3.
Не сказать как пустынно в округе.
Замер мир, и шаги не слышны.
Так и мы, отражаясь в подруге,
задыхаемя от тишины.
Наваррская сарабанда. 1823 г.
1.
В грязи умирает знамя.
В груди задохнулся гимн.
Хрипит воронье, над нами
очерчивая круги.
2.
Оружие, трупы, ранцы.
Сухая, как жесть, земля.
Побиты республиканцы
гвардейцами короля.
3.
В ночи мертвецов оскалы.
Луна, словно смертный воск.
Карабкаются на скалы
остатки мятежных войск.
4.
Так тихо текут минуты.
Не встать никому из нас.
Полуночный, бесприютный
полуночный черный час...
5. Ночь (накрывая наваррца
черным червленым плащем):
костер незакрытой раной
в полуночи рдеет черной,
и ветер полынный пряный
тоскует в долине горной.
6.
И слюды, как слезы камна.
И новый бой впереди.
И не удержать дыханья
в пробитой штыком груди.
Конец пути.
Салон экспресса.
Натужно тормоза визжат.
Инерция не рвет из кресла
меня - я прочно в кресло вжат,
внезапно брошенный в озноб, как
и в первый мой приезд. И вот
автобусная остановка.
Я не был здесь который год.
Мне это место незнакомо.
Кому повем печаль мою?
Все совершенно по-другому.
Я ничего не узнаю.
Стройбатовцы исчезли в робах
оборванных. Исчез пустырь.
Исчезли саженцы и тропы,
протоптанные сквозь кусты,
и у кинотеатра старый
оставленный в асфальте след,
где я стучал по тротуару
пацан четырнадцати лет,
исчез, как не было. Fiata
sic. Не потрафили года.
Я не был здесь. Кинотеатра
здесь тоже не было тогда...
Ну что ж, чужак, пора настала
платить долги, и счет суров:
не узнаю ее квартала,
проулков, скверов и дворов.
Не узнаю и не узнаю.
И почему-то битый час
хожу и тупо вспоминаю:
еще чуть-чуть,
вот-вот,
сейчас...
Я, верно, мог бы там годами
бродить, бродить в надежде на -
Бог знает - если не свиданье
с той, от которой без вина
пьянел когда-то, лет с десяток
назад, то, может быть, на знак -
знак узнавания. Нельзя так,
нельзя вернуться. Но хоть так
приблизиться, чтоб не казался
себе ненужным, лишним, где
мой отроческий след остался.
Но что гадать. Не состоялся
визит.
Конец пути.
Предел.
Предел пути. Предел разлуки,
все промотавшей ни за грош.
Стоишь - и опускаешь руки.
И ничего уже не ждешь.
Ставка
Знакомый укус азарта.
Седые усы вразлет.
Я ставлю на эту карту -
записывай, банкомет! -
чтоб все проиграть и снова
с надеждой начать с нуля, -
я ставлю на расписного
бубнового короля,
на эту литую зрелость,
на скипетр и шар в руке -
мне в юности так хотелось
весь мир держать в кулаке.
Весь мир - по единой смете.
А если невмоготу,
когда приникаю к смерти,
ощупывая черту, -
вдогон фаворитам фарта,
как делалось в старину,
я ставлю на эту карту
жизнь - против пяти минут.
Не со своего захода,
внезапно, из-за угла,
единственный раз в полгода
выигрывая заклад,
я ставлю.
Чтоб бог бубновый
мой, опередив смитье,
мне выиграл жизнь и снова
помог проиграть ее.
К плакату предвыборной агитации
Голосуйте за Скокова!
Голосуйте за Сурова!
За плебея высокого.
За патриция снулого.
За посулы и пеню им,
а не видите разницу -
запаситесь терпением
и пошлите их в задницу.
Сон
1.
Жить и жить напрокат, как свободе доверившись чуду,
ренегатов клеймить и хулить, чтоб потом самому,
двадцати пяти лет получив беспроцентную ссуду,
раствориться в шалмане, в угаре, в табачном дыму,
и доподлинно жить, сколько будет отмерено свыше -
нежелательным гостем, долги отдавать не спеша,
из любовных интрижек кропать романтичные вирши,
пятистопным анапестом под Пастернака пиша,
чтоб потом от любительниц густо навешивать бирки
в перепалке словесной узнать с удивленьем, что я -
доморощенный гений, гомункул, зачатый в пробирке,
одержимый идеей конечной тщеты бытия.
2.
Вот когда подступило пятнадцатилетнее горе
и поверх полотна - желтизна синеватая щек...
Видно, женщина эта права. Мне ее не оспорить,
И действительно жаль, что живу, что не умер еще.
Я не спорю, и зря, как обычно. И стоит вернуться
в эти детские слезы, и страхи, и тень на стене,
в этот сон похорон...
Но молчу. Я бессилен проснуться.
Я спокоен, Харон. Мне не больно. Я умер во сне.
* * *
I.
Я не открывал ни Набокова, ни Ходасевича,
и правильно делал, должно быть. Господь сохрани! -
нет литературных героев. Ивана Царевича
мы чтим, и довольно. Все вымыслы. Сказки одни.
Длинноты, длинноты... исчадия воображения
и выдумки строгих, надменных, лощеных писак.
Их книги - в огонь. Без изъятия. Без снисхождения.
Довольно читать, всякий раз попадая впросак,
на глаз доверяясь туманному, мрачному гению,
и жить , отдавая почет выкрутасам пера.
Их жизнь - это fiction. Подобие - вот средостение
их драм, их романов, объявленных кем-то вчера
великою прозой. Бумага - такая бессмыслица,
и вот доказательство: спичку одну поднеси
к любому бессмертному тому - и скрючится, выгнется
великая литература Великой Руси.
II.
Но как выгибалась на дыбе она и под под пытками
тряслась и стонала. Так в чем же ошибка моя?
Кто мог бы подумать, что вязью словесною выткано
великое бремя великих страстей бытия?
Безжалостный век. Состязание правды и вымысла,
и гибель одних и забвенье других без числа.
Божественный Юлий! На гребень История вынесла
тебя, или, может быть, Литература нашла?
Но падает, падает, падает век безобразия,
и в пропасть идеи срываются Время и Мысль...
Россия - особая стать. Не Европа, не Азия, -
в единственном слове зачатки понятий сошлись,
сошлись и смешались, и кровью отлились в истории
племен и народов, пребывших и будущих в ней,
и бродят по белому свету лишь тени, которые
есть Слово и Дело... И кто разберет, что главней?
* * *
Здесь ли я был вчера - уже
метится знак вопроса
в прядей, сведенных за уши,
соломенную россыпь.
Плавают звезды в заводи,
жмутся фиалки к росам.
Влажные волосы заведи
за поясок вопроса.
Пусть их! - качайтесь в полночи,
млечные белые нити,
вечной тоской невольничей
за пояском звените.
Отрывок
Лет тому триста, в урочный год
этой страны был заложен город
в диком краю, посреди болот,
в землях корельских затем, что скоро
ждали войны, и суровый царь
властью своей понуждал стараться
строить - и, кстати, стереть с лица
вотчины смердов тысчонок двадцать.
Не потому чтобы не нужны
были ему, чтобы надоели.
ждали войны - и какой войны!
Средства пошли в оправданье цели.
Именно так. Не наоборот.
Кровью оплачивалась отчизна.
Царь был жесток - а его народ
был терпелив - и тогда, и присно.
На выставке М.Шемякина
О чудище неразумное,
озорное, на века
наказанное, беззубое,
без мозга, без языка,
оборванною уродиной
юродствуя и хрипя...
О бедная моя Родина!
Как можно любить тебя?
Отрывок из неудавшейся поэмы
...И мне до зарезу бы надо
за дней необжитых рядно,
за запахами маринада,
в общажное желтое дно,
где помнят, и поят, и кормят.
Как сквозь николаевский строй,
пройду анфиладами комнат,
окрашенных блеклой охрой,
где тюлевою занавеской
со шторою слившись, внезапно
весна, как ночная невеста,
знакомо заглянет в глаза,
и руки протянет, играя,
веселый поток от окна;
где темень, бравада сырая
и шопот в преддверии сна
вовек возвещают, что рано,
что рано объявлен отбой.
и снова, Шекспирова драма,
я доверху полон тобой...
* * *
Немая скорбь еврейских тихих глаз -
что кроется за вами?
Какой вопрос, не высказанный в вас,
наполнится словами?
Не спрашивай, но горький жребий свой
неси и спину горби.
Иди дорогой этой вековой
тысячелетней скорби.
* * *
Начинается день. Бродит ветер в осиновой роще
тихо-тихо - и кроны чуть слышно дрожат на ветру.
Я дрожу вместе с ними - и что мне, казалось бы, проще! -
не уйти. Вместе с ними дрожу, поелику умру.
Я умру, я уйду в этот тягостный, перед рассветом,
нескончаемый час, нависающий над головой -
точно так, как сейчас. Я уйду, не обласканный светом,
как осина ненужный, безлиственный, еле живой...
Плач оскорбленной души
Просто не было такого ни разу,
просто я, наверно, вышел из моды;
я давно не доходил до маразма
и давно не зарабатывал в морду,
а теперь я пребываю в печали
и на белый свет взираю уныло.
Если б вы вчера со мной получали,
Может вам еще обиднее б было.
Я вчера лез целоваться к прохожим,
познакомиться старался поближе,
а в итоге - заработал по роже,
и в итоге - всех теперь ненавижу.
И не надо говорить, что я гордый,
и не надо улыбаться ехидно:
ведь не вы же заработали в морду,
и не вам теперь должно быть обидно.
Стихи из авторского сборника "Следы тишины"
Следы тишины
Тишина, тишина... Только шорох мышиный в прихожей,
тени чьих-то шагов да шипенье текущей воды...
И течет тишина - на нее это так не похоже,
но течет тишина, за собой оставляя следы.
И следы тишины оборачиваются стихами.
Я ловлю их наощупь. Они каменеют, когда
я теряю твой след. Я предчувствую чье-то дыханье...
Но следы предо мной - я шагаю по этим следам.
* * *
Термометр пока еще на ноле -
декабрь у дверей Сената.
На каждого грешника в этой земле
довольно уже компромата.
Здесь каждый сам себе иудей,
и каждый точит ножи,
на каждого хватит полезных идей,
и не на одну жизнь.
Здесь каждый сам себе политком,
в семи щелоках терт.
Апостол Павел махнет платком -
начнется такой спорт!
Здесь каждого возьмут в укорот,
даже тех, кто умом тих.
Апостол Петр у своих ворот
улыбкою встретит их.
Никто ничего не возьмет взамен,
ничья не спасет сень.
Готовьте, грешники, свой инструмент -
чтоб весело было всем!
* * *
Никто никогда никуда не возвращается -
разве лишь тени забытых судеб.
Приходят - по памяти - попрощаться,
и бродят, потерянные, как люди.
Никто никогда никуда не возвращается -
мир не вывернешь наизнанку,
как не заменишь руду на обманку
(я пробовал как-то - не получается),
возвращение запрещается.
Никто никогда никуда не...
Кажется - проще простого,
но по следам своих прежних скитаний
никогда не пройдешь снова.
Как воздух был свеж, как чиста вода!
Как близко - рукой коснуться...
Как жаль, что уже никто, никогда,
никуда не сможет вернуться...
Стихи из самиздатовского альманаха "Обочина"
Полночь. Заплаканное стекло
ветка ольхи царапает.
Тучами небо заволокло,
дождь за окном накрапывает.
Мокрым бельем, загуляв в ночи,
хлопает ветер-пьяница,
смутное время его бесчинств
долго сегодня тянется.
Тянется долго питье мое -
солнечный сок Токая.
Ветер, уставший терзать белье,
сердится, умолкая.
Так, умолкая, хрипят моря
в пору осенних штормов,
пасмурным сумеркам ноября
вновь возвращая форму.
* * *
В калейдоскопе вечера,
чуть притонув в вине,
договорись о встрече
и позабудь о ней.
Вспышек рекламных лезвия
режут ночную тьму...
Как вам не стыдно, трезвым,
так доверять ему?
Антология русской поэзии начала ХХ века
Им Гумилева остро не хватало...
Хоть, кажется, и без того богата
поэзия советского начала,
поэзия расейского заката.
Их имена - как вязь на обелиске,
как россыпь драгоценного зерна:
из полумрака восстает Сельвинский
и вдохновеньем дышит Пастернак.
Когорта их еще не поредела,
и нету животворнее замеса.
А Гумилева нет... Не в этом дело -
ему и в жизни не хватало места.
Самоубийцы
1.
Их хоронили за оградой
в том, что случилось под рукой.
Степенный поп не вел обряда
и дьяк не пел за упокой.
Оплакивали их старушки,
хлебнув церковного вина,
И, тайну смерти не нарушив,
проглатывала глубина
могильных ям. (Ведь их негоже
в ограде класть.) И здесь едва
прикрытым старою рогожей
костям их тихо истлевать.
2.
Так завершился круг.
Жил человек - и вдруг
он заболел смертельной
ненавистью к отдельно
взятой своей судьбе...
Так, увы, и бывает.
Реквием по себе
медленно убивает.
Сначала теряют связи
с будущим. Без боязни
ставят прошлое на кон.
В проигрыше, однако,
слышат удар Бича
Божья. С сего момента
идефикс палача
борется с маскою супермена.
3.
Чаще всего - навсегда, наверное,
здесь настает перемена.
Человеку не свойственна одномерность:
воля его многомерна.
Он рвет из себя крепежный винт,
мешающий сердцу властвовать,
и в окружающий космос любви
льется его пространство.
4.
Иначе с интровертами.
После опасной риски
первыми их жертвами
падают их близкие.
И ни к чему выбор.
Не радуясь, не бранясь...
Тут уж любая выбоина
выбьет на жесткий наст.
Выбитому - словно
нет ни души в округе.
И закипает злоба,
и завершает круги.
5.
Одному надоедает биться,
а другому - жизнь влачить, как лямку...
И уходят прочь самоубийцы,
замыкаясь в траурную рамку,
оградившись черною чертою
от рано опостылевшего света,
от его волнений и устоев,
от его вопросов и ответов.
И нелепостью ухода этого
странная струна во мне задета,
все звенит, как будто откликается
на неровный звук, нездешний, дальний, -
словно человек рыдает где-то
по моей вине. И надо б каяться,
да отвык я от исповедальни,
как давно отвык жалеть об этом.
Хостинг проекта осуществляет компания "Зенон
Н.С.П.". Спасибо!