|
Неожиданная развязка
То утро, как и полагается такому утру, было ярким, солнечным , весенним. Сон, который она видела в ту ночь, также соотвествовал моменту - был он многофигурен и допускал разные толкования. Все шло по плану. Сегодня что-то произойдет. Скамейка у Кремлевской стены пустовала, Манеж был виден, как на ладони. Она присела на скамейку совсем как тогда, когда он был с нею. Положила рядом черную сумочку. Сейчас-сейчас...
- Нет, ничего не получится, - раздался рядом спокойный будничный голос.
Она вздрогнула. Рядом на скамейке примостился гражданин маленького роста, пламенно-рыжий, с клыком, в крахмальном белье, в полосатом добротном костюме, в лакированных туфлях и с котелком на голове. Галстук был яркий.
- Что не получится? - она спросила резко, резче, чем хотела, вопрос прозвучал недовольно.
- Да ничего не получится. Не приедет Сам. Дела у него. Не до балов. Меня вот послали предупредить, а то ведь ждете, чай поди. Рассчитываете на чудо, - маленький мерзко захихикал. Золотый клык блестел . - Ну пардон, облом-с вышел.
Он шутовски приподнял котелок над глумливой бандитской рожей.
- Ну Маргарита Николавна, ну Вы же взрослая женщина, четвертый десяток разменяли, а все на чудо надеетесь? Как писал один писатель, не из очень модных - чудеса надо делать своими руками...
В ее голове молнией мелькнуло: доберусь до реки и утоплюсь...
- Да не утопишься, дура! Ну что Вы, как смолянка, ей-Богу... Кто же из дамочек не желал утопиться из-за любви? Да, чай поди, бабы бы перевелись, если всякая, кто топиться угрожает, в реку бы полезла. Живите, радуйтесь. Раньше-то жили же, и ничего? Кстати, а почему Вы вообще решили, что Вы такая особенная, что Вам помогут?
- Сон видела.
- Вы что, в сны верите? А вроде бы умная, образованная женщина.
- Но что же мне делать?
- А вот это уж от Вас зависит. Можете тихохонько пойти себе к мужу и дальше жить. Вздыхать при этом можно, тосковать - невредно. Даже украшает. А хотите - ищите своего Мастера, сама-сама. Ройте носом землю, это вам тоже никто не запрещает. Вы свободны Маргарита Николаевна, наше ведомство в ваших услугах не заинтересовано.
С этими словами маленький гражданин приподнял котелок и... как сквозь землю провалился.
Маргарита шла по аллее вдоль Кремлевской стены. Не получится, не сбудется. Ничего красивого не будет. А что будет? Жизнь с мужем, которого так приятно презирать? Или унижения в очередях в присутственных местах, в попытках найти Мастера? Мерзкая, земная, гадкая, такая обыкновенная жизнь. Как у всех... Воланд не придет.
Дары Волхвов - 2
Эта патологическая стеснительность была совершенно искренней, ничего тут наигранного не было. Люди ж разные бывают, сами понимаете. Когда у Марины вышла ее первая повесть в каком-то сборнике, и она увидела книжку на полке в магазине, ей вдруг показалось, что она стоит посреди этого магазина совершенно голая, а все на нее пялятся. Перепугалась страшно и отошла от книжки подальше – еще поймут, что это – ее. Муж о писаниях Марины отзывался со сдержанной похвалой. Он всякий раз подчеркивал, что доверяет ее вкусу во всем, что касается привычки ставить слово после слова, а сам мало что в этом понимает.
Дело в том, что у него, в свою очередь, тоже была страсть. Или хобби – называйте как угодно. У Сережи были музыка и песни. Он играл на любых инструментах. Порой Марина с гордостью утверждала, что он даже из палки и веревки может извлечь мелодию. У них дома часто собирались люди. Сережа играл на гитаре и пел. Он был всеобщим любимцем. Марина споро подносила питье и закуску, но держалась в тени. Она музыку любила, но не повезло ей – ни со слухом, ни с голосом. Музыкальную школу по классу фортепиано она, конечно же, окончила – а кто ее не кончал-то? Но пианино навсегда осталось для нее просто враждебным черным телом. Она не умела подбирать со слуха, и все звуки в пределах терции казались на одно лицо, не все ли равно, какую клавишу жать. Из уроков сольфеджио она вынесла убеждение, что мажор – это, когда весело, а минор – когда грустно. От этой ее сентенции мужнины музыкальные друзья и подруги не раз хохотали до икоты. Марина не обижалась – не дано, что поделаешь.
Против чего не поспоришь – искусство игры на гитаре и пения под нее же куда более высоко ценится в любой компании, нежели литературные опыты. Петь можно долго, часов до пяти утра. И – что немаловажно – по многу раз повторять одну и ту же песню тоже не запрещено. Марина любила представить себе, как бы она прочла слушателям в десятый раз какой-нибудь свой рассказ. Представляла и смеялась. Сережин репертуар был обширен, но многие песни Марина за десять лет совместной жизни слышала раз по сто-двести. Некоторые из них она любила, а некоторые – терпела. А еще некоторые из некоторых – терпела с трудом.
Иногда Сережа или кто-нибудь из друзей спрашивал Марину ее мнение о той или иной песне. Она отвечала честно, поэтому не всегда впопад. Друзья и подруги снисходительно переглядывались, замыкаясь в своем, одним им доступном мире.
Словом, все было очень хорошо в ее жизни – горячо любимый муж и застенчивая графомания. Но, к сожалению, наша Марина была идеалисткой. Ну, а чего бы вы хотели от дамы, воспитанной на классической литературе? Ей неимоверно, просто до судорог, хотелось лучше понимать своего обожаемого мужа. Она страдала оттого, что все эти друзья-подруги чувствуют себя в мире музыки, как рыбы в воде, и только она – какое-то земноводное. Ни то ни сё.
- Ты знаешь, мне вот очень-очень хотелось бы иметь абсолютный слух. Как у тебя. Я бы тогда лучше понимала твои песни, - не раз говорила Марина своему обожаемому мужу. – И тебе было бы со мной интереснее, мы бы вместе пели...
- Ну что ж сделаешь, - притворно вздыхал муж-реалист, - это ж невозможно, ты понимаешь.
Марина все понимала, она вообще-то была неглупа. Просто в этом конкретном вопросе у нее развился совершеннейший пунктик.
- Иногда мне кажется, что нам не повезло, нас перепутали. Ведь качество жизни определяется очень-очень маленьким процентом времени, - Марина волновалась и говорила сбивчиво и коряво, - треть жизни мы спим, еще треть – работаем, сколько-то едим или едем куда-то бездумно. Это все не определяет, насколько жизнь интересна. Только эти минуты, когда ты поешь, а я – пишу. Но мы как будто из разных миров. Тебя понимают твои друзья, а я как будто стою за стеклом, вовне. Но ведь это самое главное в жизни....
- Ну Марина, ну что ты от меня хочешь? – спрашивал муж-реалист, оторвавшись на секунду от своей гитары. – Конечно, жаль, что ты так мало меня понимаешь, но что поделаешь. Я готов продолжать с этим жить.
Приближалась десятая годовщина их знакомства. Каждый мужчина знает, как дамочки чувствительны ко всем этим миленьким юбилейчикам. Вообще, любая дата – проклятие для нормального мужика. Британские ученые даже подвели теорию под эту извечную проблему: мужчины-де лучше ориентируются в пространстве, а женщины – во времени.
Марина долго думала, что бы попросить себе на такую круглую красивую годовщину. А потом – решила ничего не просить, а загадать желание. И так загадать, с такой силой страсти, чтобы сбылось.
- Пожалуйста, Ты, кто создал меня, кто бы Ты ни был, забери у меня способность писать и дай мне взамен музыку! Дай мне абсолютный слух и умение петь! Я прошу Тебя, кто бы Ты ни был, сжалься и помоги мне! Все, что я хочу – это быть ближе к моему мужу...
Так она бормотала перед тем, как уснуть накануне заветного дня. И так, надо сказать, ее эта картина растрогала, что уснула вся в светлых слезах.
***
Их годовщина пришлась на обычный будний день – среду или вторник. Поэтому, поутру проснувшись, Марина о своих молениях и думать не помышляла, а умчалась на работу. День выдался на работе нервный, дерганый какой-то, опять-таки не до высоких страданий. Только уже вечером, едучи в метро, Марина вдруг задалась вопросом, подарит ли ей Сережа букет чайных роз, которые она обожала, или опять придется перебиваться ненавидимыми с детства красными гвоздиками. То, что муж про дату не забыл, она была уверена – работа проводилась активная и началась загодя, недели за две.
Дома засуетилась по хозяйству – хотелось приготовить вкусненького, все-таки праздник. Но компьютер автоматически включила: там что-то недописанное висело, рассказ какой-то. Додумать, может, пару фраз набросать. С минутку посмотрела на уже написанный текст, слова не приходили, ну – что за ерунда, нет вдохновения, как говорится, не проблема. Убежала на кухню.
Сережа принес белые гвоздики, что было лучше, чем красные. По крайней мере, на белые гвоздики Марина могла смотреть безо всяких октябрьских ассоциаций. Поужинали, муж пошел к телевизору, а Марина сама не зная зачем, вдруг взяла гитару. Она и раньше это делала иногда. Любила мечтать, как бы они играли вместе с Сережей. Как бы ее, маринины то есть, точеные пальцы красиво смотрелись на грифе. Ладно вам смеяться – что делать – если слуха-голоса не дано, то пусть хоть пальцы хорошо смотрятся.
Взяла она гитару, ущипнула струнку. А потом другую. И вдруг поняла, что она не просто слышит этот звук, который и музыкой-то стать не успел, а чувствует его вкус, видит его цвет. Вот тут если зажать – похолоднее получается, а если эту добавить чуть-чуть – так кисленьким отдает. А поверх – такую пурпурную басовитость.
Марина сидела, обо всем позабыв, и небрежно трогала струны гитары. Нарисовала широкую реку и высокий берег над ней. Добавила запах речной воды, гудки пароходов и крики чаек. Посадила на линию горизонта закатное солнце.
В дверях кухни стоял Сережа:
- Я думал, ты клип какой-то слушаешь...
- Я сама не знаю, как это получилось, просто вдруг... – растерялась Марина.
- Ничего себе – вдруг, - Сережа смотрел удивленно, озадаченно, - я и не знал, что ты умеешь импровизировать. Ты же до от ми не можешь отличить.
- Могу, - неожиданно для себя возмутилась Марина, - вот пойдем к пианино, отличу на спор.
Они пошли в комнату, и Сережа начал нажимать клавиши. Все это напоминало диктанты по сольфеджио, которые Марина ненавидела в музыкальной школе. Сольфеджио, кстати, было единственным предметом в музыкалке, по которому ей ставили тройки, причем из жалости. У нее была очень хорошая беглость пальцев и экспрессия. «Какая экспрессия!» говорила ее училка по специальности, посылая Марину на конкурсы юных пианистов. За это Марине прощали сольфеджио.
- Интересно, - протянул Сережа задумчиво, - похоже у тебя, откуда ни возьмись, объявился абсолютный слух. Но это невозможно...
- Сереж, я хочу тебе сказать одну вещь, - Марина старалась найти слова для объяснения, - вчера я загадала желание. Я попросила дать мне абсолютный слух, а взамен отдала свои способности к литературе.
- Кого попросила? – Сережа смотрел на Марину с нелестным любопытством, - милиционера или президента?
- Я не знаю, кого, - Марина понимала, что все это звучит глупее некуда, - просто попросила того, кто меня создал. Кто бы Он ни был.... Похоже, это сбылось. И не пишется мне сегодня совсем. И фразочки не складываются...
- Ну допустим, - Сережа, видимо, решил не спорить. – Поживем-увидим, может, все еще станет по-прежнему. Но можешь ты мне объяснить, что за дурацкие навязчивые идеи? Зачем тебе абсолютный слух?
- Я очень хотела лучше тебя понимать. Я так устала оттого, что они тебя понимают, а я – как бы нет. Я хотела быть ближе к тебе, понимаешь. У меня больше нечего было отдать, у меня нет ничего. Вот я и предложила обмен. – Марина бормотала, понимая, что Сережу ее новый дар совершенно не радует. – Это должно было быть подарком тебе, понимаешь? Как у Генри «Дары волхвов» - двое дурачков отдали самое свое дорогое, чтобы сделать друг другу подарки...
И тут Марина осеклась. Она вдруг поняла, что это не как в «Дарах волхвов». Сережа и думать не думал менять что-то дорогое на то, чтобы оказаться ближе к ней. Более того, его все устраивало в том, вчерашнем виде. Марина была привычным башмаком, давным-давно растоптанным по ноге. Не всегда удобным, но привычным. Даже ее непонимание подчас было ему на руку: ну какой гений понимаем в семье? Гений должен быть непонят хотя бы женой, иначе какой он, нафиг, гений. Так, смех на палке.
Марине стало нестерпимо стыдно. Она поняла, что ворвалась в мир, куда ее никто не звал. Ее место было вовне, за стеклом, а когда надо – кликнут. Она подумала: «Надо же, я смогла договориться с высшими силами, даже не веря в них. Но я не могу его заставить любить меня...»
Марина осторожно прикрыла за собой дверь квартиры. Единственное, что нам реально дано – это силы вновь и вновь начинать все сначала. Значит, начнем с начала. Она улыбнулась: в ее голове складывались в музыку никем еще не слышанные аккорды.
Версия
Вы знаете, что такое месть любящей женщины? О, это страшная штука! Цивилизация, гибнущая в пламени метеорита – вот что это такое. Ничего не остается позади великих вечных армий, шагающих под штандартами любви, – только выжженная полоса земли, над которой птицы дохнут в полете. Да и звери тоже, но не в полете, а просто так, за компанию.
Но это все - избыточные метафоры, которые в переводе на доступный язык означают кучу колкостей в адрес избранника, дележ немногочисленных общих друзей на «моих» и «его», а также некоторое количество отравляющих жизнь сплетен. Подумайте хорошо, может, предпочтете метеорит.
Алла замышляла месть. Ей было 37, она была одинока и не очень счастлива. Всякое бывало в ее жизни – и радость, и любовь, и не совсем разумное замужество, словом, тот милый и необязательный вздор, который полагается иметь любой интересной женщине такого возраста. Чтобы мы могли сказать про нее уважительно: «женщина с прошлым».
И вот как-то, бродя по интернетным закоулкам, она повстречала человека, в которого влюбилась без памяти. Давно с ней такого не случалось. Поначалу даже думала, уж не мерещится ли. Но как просидела пару бессонных ночей перед компьютером, каждые две минуты обновляя браузер, так и поняла – нет, не мерещится.
Всякий, кто провел хотя бы неделю в чате или в еще какой болталке, знает, насколько интернетные страсти сильнее реальных. Интернетная любовь так закружит вас и вывернет наизнанку, как ни одной реальности с ее утюгами и борщами не под силу. Одно хорошо в этих страстях – они так же быстро проходят. Но не всегда.
Повторю, Алла, или как звали ее друзья, Алена, влюбилась не на шутку. А тут еще дурацкий ник, который она себе выбрала – Стрекоза. Ну сами посудите, возраст-то всегда хочется уменьшить, а длины ног никогда не мешает прибавить... Образ Стрекозы диктовал свои законы – легкомысленная инженю «в своих голубых пижамАх». Поначалу ей это казалось даже удачной игрой: обожать каждое слово своего избранника можно было в открытую и не скупясь. Известно, как мужчины падки на лесть.
Алла потихоньку начала подготавливать почву для встречи – герой жил неподалеку, всего милях в тридцати от нее, тоже удача, ну просто перст судьбы.
Заявление о том, что истинная любовь молчалива, на мой взгляд, не соответствует истине. Рано или поздно любая дама испытывает неодолимое желание поделиться продуктами накипевших страстей с какой-нибудь подругой. Что поделать, не наказуемо.
Единственная загадка в этом процессе дележа, которая мучает меня с тех пор, как я вошла в разумный возраст: почему, когда речь заходит о такой важной вещи, дамы предпочитают делиться сокровенным не с кем-то, кто их действительно любит и ценит, а с приятельницей, которую можно назвать только «лучшей подлюгой». Ну не знаю я, как объяснить этот парадокс. Может быть, просто каждая дама подсознательно преследует еще одну цель: вызвать зависть? Ничего более рационального я предложить не могу.
Алла этой судьбы не миновала. Лучшая подлюга (в полном соответствии с ролью) была вся внимание и сочувствие и буквально выпадала от любопытства из собственных джинсов. Но когда дело дошло до фотографии, подлюга расплылась в участливой гримасе, подозрительно похожей на довольную улыбку.
- Так это Н.? Алена, да ты с ума сошла – он ни одной юбки не пропускает. Ему лишь бы шевелилось.
Прикинув, достаточный ли эффект произвели ее слова, сострадательница сноровисто швырнула довесок:
- А что не шевелится, он сам шевелит и... того... Он в первую пятилетку до тридцати станков бы обслуживал. Маяк труда!
После чего, обстоятельно попивая чаек, славное создание выложило уйму подробностей о всевозможных похождениях Н. Тут бы Алле задуматься, что, может, ее подлюга не так давно сама прошла школу молодого бойца под неусыпным руководством Н? Но Алена была слишком расстроена и связно мыслить не могла.
Ночь, естественно, прошла в слезах и без сна. Это уж закон жанра: влюбилась - изволь страдать. Утро, как и полагается любому утру, принесло жизнеутверждающую решимость -отмстить коварному злодею. Но как? Рабочий день в небольшой фирме, которая занималась каким-то софтом, был напряженным, но деятельность мозга в жизненно важном направлении не прекращалась. К вечеру стало очевидно, что надо выговориться.
А вот в ситуации, когда требуется сочувствие и дельный совет, когда хочется выплакаться, дамочки устремляются уже к настоящим подругам. Или к другу, если таковой имеется.
У Алены имелась подруга. Ленка была старше Аллы на несколько лет. Так же как и Алла – нечто физико-математическое. Не Физтех, а рангом пониже, но не комплексовала.
Читала Ленка даже больше, чем Алла, если такое, конечно, возможно. Ленкин муж говорил, что если Ленку оставить без книжек, то она перечитает все надписи на всех доступных заборах. Она и впрямь доходила в своей страсти к чтению до полного маразма.
- Ну Лена, как ты можешь читать такую гадость? – порою спрашивала Алла в ужасе, застав Ленку с очередной книжкой «культового» писателя. На что та неизменно отвечала : «Врага надо знать в лицо» - и, подавляя рвотный спазм, отважно бросалась на штурм очередного шедевра Вик. Ерофеева или Сорокина.
Порою подобные принципы дорого ей стоили. По прочтении «Нормы» бедняжка не могла принимать пищу в течение недели и зверски исхудала, а «Сорок лет Чанджоэ» навсегда отвратили ее от курятины.
Помимо литературы и физики она очень любила театр. Порой она говорила о себе с таинственным сгущением черт, что в юности «игрывала на театре, да», но на каком именно театре - никогда не уточняла. Одно было совершенно ясно – слово «карнавал» с легкостью выводило ее из состояния самой глубокой депресни. Чердак ее дома был забит коробками с какими-то масками, платьями, бархатными туфельками и немыслимыми кружевными перчатками, как правило, непарными. Алена каталась однажды с Ленкой по гаражным распродажам. Ленка урвала какой-то истошный японский веер и тут же сообщила, что «будем играть сцены из японской жизни». Где играть, чего играть? Но самое удивительное – таки сыграли! На какой-то вечеринке. Правда, к вееру Ленке пришлось сшить на своем неустанном «Зингере» три кимоно и купить на другой распродаже еще и ширму. А одного общего приятеля тщетно пытались раскормить до размеров борца сумо. Искусство требует жертв!
Когда Ленка входила в «активную фазу», она была сравнима с ураганом пятой степени. По счастью, активные фазы у нее перемежались с мертвым штилем, когда она просто валялась на диване и читала, как мы уже говорили, все подряд. Вывести из подобного штиля ее было нелегко, она могла не показываться в обществе месяцами.
К приезду Алены на кухне уже был готов кофе, а в центре стола красовался шоколадный вафельный тортик. Ленка называла эти тортики «набор для выпиливания» и всегда держала пару-тройку про запас, на случай непредвиденной трагедии у подруг.
В отличие от лучшей подлюги, Ленка не перебивала, не ахала и не охала, глаз не закатывала. Пока Алла коротенько, без деталей, обририсовывала диспозицию и невнятный план дальнейшей кампании (Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert…), Ленка деликатно хрустела вафлями и сколупывала с тортика шоколадные розочки. Убедившись, что фонтан Аллы наконец-то иссяк, она немного помолчала, собрала несколько шоколадных крошек, отправила их в рот и подытожила:
- Итак, ты решила начать четвертую мировую.
- Почему четвертую? – от неожиданности вырвалось у Аллы.
- Ну потому что третья уже идет, - обронила Ленка, – ты что же, со своей любовью-морковью даже новости не смотришь?
- Я не хочу никакой войны, но нельзя же такое прощать, - вскипела Алена злостью и слезами. Да, от Ленки она не ожидала такой черствости.
- Что прощать? То, что ты придумала его с головы до...хм... ног, а теперь еще и собираешься мстить ему за то, что он твоим идеалам не соответствует?
- Но он писал мне такие слова! Если бы только знала!
- Голубушка, я знаю довольно много слов. Гораздо больше, чем твой прынц использует в письмах своим птичкам. Силой дозволенного марксисту воображения предположу, что на 90 процентов это - глаголы «обожаю, скучаю, хочу». Впрочем, он же из образованнных и писатель, - Ленка изобразила томный взор, - значит «обожаю, тоскую, вожделею». Остальные 10 процентов представляют собой мелкий любовный дребезг и немножко информации. И чем тебя все это не устраивает? Нормальный такой интернет-роман. Для здоровья полезно...
- Но он же всем это пишет! Я для него – только один из голосов в хоре!
- А это уж, душа моя, каждая решает для себя сама, что ей предпочтительнее - давиться дерьмом в одиночку, или в хорошей веселой компании лакомиться тортом. Наболевший вопрос такой ситуации – понять, насколько в действительности свеж и вкусен упомянутый торт.
Алла представила себе толпу девиц разного репродуктивного возраста, деловито кромсающих тело ее коварного изменщика. Картинка получилась не хуже, чем у Гринуэя.
- Ну слава Богу, хотя бы улыбнулась, - сказала Ленка, доливая обеим еще кофе, - а то смотреть тошно, рассиропилась, как небелковая жизнь. Ален, ну ты же умеешь связно мыслить, просто сейчас тебе немного плохо. Ну подумай – чего ты этой местью добьешься? Только нервы себе издергаешь, а ему на все это плевать, он неуязвим, в этом его сила. Ну обронит где-нибудь в сторону : «Одна моя подружка так себя скверно вела при разрыве». И все! Тебе это нужно?
- Нет, - Алена опять принялась шмыгать носом.
- Сопли вытри! Смотреть тошно, - в голосе Ленки явственно звякнул цветной металл. – Понимаешь, в чем проблема, Ален. Вы люди из разных анекдотов. Представь, двое людей пытаются свести вместе два анекдота – одному непонятно, другому обидно, но обоим – несмешно. Он – из анекдота про «быстренько-быстренько сама-сама», а ты – из « Мария выходит с тоской на крыльцо», и не указывай мне, что это не анекдот, без тебя знаю!
- И что же делать? – Алена была невольно заворожена этим словесным потоком.
- Да забудь его, исчезни – это самое простое, если возиться не хочется. Ну пострадаешь с недельку, потом успокоишься, впредь умнее будешь. Я вообще не понимаю, как тебя тут-то угораздило. Ты ж умная, Ален... Не иначе, бес попутал. Но если тебе, конечно, будет забавно повозиться...
Ленка замолчала и принялась с излишним тщанием перемешивать у себя в чашечке кофе. Глазки опустила, улыбочку спрятала, личико сделала непроницаемое. Алла знала это тщательное перемешивание кофе – Ленка сейчас обдумывает какую-то совершенно бредовую идею.
- А если мне хочется, как ты выражаешься, «повозиться», то он меня полюбит? – Алена робко нарушила молчание.
- Полюбить он тебя никогда не полюбит – это невозможно. Но можно сделать так, чтобы тебе это стало совершенно не нужно. Ну и поразвлечься всласть! – Ленка по-прежнему внимательнейшим образом изучала кофе в своей чашке. – Но для этого надо поработать... Действительно ли ты этого хочешь, голубушка, или может, лучше «я страдала-страданула, с печки на пол сиганула»?
- Но как? Как? – Алена аж визгом зашлась.
И тут Ленка наконец-то медленно-медленно оторвала взгляд от несчастной чашки. Это была уже не та Ленка, что валялась последние пару месяцев все свободное время на диване с книжкой. Мертвый штиль сменился ураганом, который ощутимо набирал силу.
- Надо стать человеком из его анекдота. Ну, это просто. Что более непросто – оставить за собой панчлайн этого анекдота! Иначе говоря, бить будем его же оружием...
- Надо стать человеком из его анекдота. Ну, это просто. Что более непросто – оставить за собой панчлайн этого анекдота! Иначе говоря, бить будем его же оружием.
- Ты что, хочешь, чтобы я завела себе кучу поклонников?
- Нет, Ален, ты ничего не понимаешь. Поклонники – это все чужая территория, а чужая территория его не интересует. Играть будем – на его поле. Вы хочете гарем? Их есть у меня! Он получит самый совершенный, самый компактный гарем в мире!
Ленка сбегала куда-то наверх и вернулась с книжкой «Азбука Театра» Алянского, с пачкой бумаги и карандашами. Книжку кинула Алене:
- Быстро найди там перечень женских амплуа, впрочем, я и сама их знаю. Но ты пока почитай, отвлекись, не мешай мне...
Мигом разлиновала листок на три вертикальные графы. В одной написала сверху «Инженю» в другую «Гранд-Дам», в третью, подумав, покусав карандаш, и, с сомнением покосившись на Аллу, влепила «Фам Фаталь?».
Алла наблюдала за действиями подруги безо всякого понимания. Ленка меж тем, со свойственной ей методичностью, начала вписывать в графы цвет волос для каждой, предполагаемый гардероб и макияж. Для «Инженю» в графе «Макияж» значилось «глаза обведены вокруг, так чтобы стали навыкате и поглупее». У «Фаталь» в графе «Прическа» появилось загадочное « Волосы распрямить, уложить под пажа, чтобы вылез ее курносый нос». С «ГрандДам» было проще всего: поперек всех граф довольно нелестно значилось «Ничего не делать. Стиль серая мышь».
- Что значит «серая мышь» я, что ли, «серая мышь»? - попыталась обидеться Алена, - или я Фаталь? Тогда откуда у меня курносый нос? Ну, разве что чуть-чуть.
- Сейчас будет не чуть-чуть, - зловеще пообещала Ленка. – Про глаза поглупее претензий нет? Я так и думала.
- Ты что, собираешься сделать из меня трех разных женщин???? – Алла аж задохнулась от идиотичности предположения.
- Да я бы из тебя и пять сделала. Да боюсь, актерка из тебя никудышная. А суфлерской будочки в таких делах не предусмотрено. А жаль! – Ленка мечтательно прикусила карандаш. – В общем, будем развивать чистые амплуа. Тебе тридцать семь, значит ты запросто можешь сойти и за хорошо сохранившуюся сорокапятилетнюю, и за не слишком следящую за собой тридцатилетнюю. Так?
- Но лицо-то у меня одно будет! – Алена никак не могла поверить, что она слушает весь этот бред.
- А теперь внимание – тест! Котик, Зайка, ты где? – завопила Ленка.
- Ну тут я, что ты орешь, - откликнулся из своего кабинета Ленкин муж, все это время, как выяснилось, сидевший за компьютером.
- Котик, у меня совсем склероз, кто в «Килл Билле» главную роль играл?
- Ума Турман, и у тебя действительно склероз, - пробурчал Ленкин муж, - это ж моя самая любимая актриса.
- Котик, а в «Палп фикшн» кто играл ну эту, ну жену гангстера?
- А я, что, знаю? Брюнетка какая-то.
- Слыхала? – победно запрыгала Ленка по комнате, - он свою любимую актрису не распознал! Потому что мужчины, они, как собаки – они реагируют на образ в целом, а деталей не видят! Ума – значит блондинка, брюнеткой быть не может. А мой-то, - Ленка гордо приосанилась, - еще из наблюдательных, работа у него такая. Он, между прочим, мои платья уже с пятого раза узнавать начинает, и приветливо виляет хвостом!
Говоря все это, Ленка без дела не стояла. Она уже успела слазить на чердак и сбросить оттуда, под ноги Алле, пару больших коробок. Коробки развалились, и оттуда посыпались какие-то шмотки, сумочки, шарфики. Из ящиков комода в гардеробной появились всевозможные туши, румяна, лаки для ногтей самых неожиданных оттенков, и даже коробка с надписью «Грим Театральный» с пятиугольником знака качества на крышке.
Алла все еще не верила, что она ввязалась в такую авантюру. Но она также понимала, что остановить Ленку уже невозможно. Для этого понадобился бы танк с полным боезапасом. Вообще стоять на пути у Ленки, когда она вела в атаку тевтонскую свинью своей фантазии (ее же собственное выражение), было делом не только бессмысленным, но и опасным.
Вот и сейчас она появлялась то справа, то слева, то вопила что-то из подвала, то топотала на чердаке. Она волокла Аллу, как безвольную куклу, то к одному зеркалу, то к другому. К Алле рикладывали платья и блузки, на нее нахлобучивали шляпки и шапочки... Одновременно с этим со всех сторон, как показалось Алле, раздавался стрекот ленкиного верного «Зингера», пахло утюгом, табачным дымом и щипцами для завивки волос.
- Понимаешь, самое главное - создать правильный образ в юзерпике и в инфе, - бубнила она с полным ртом булавок, ползая на коленках вокруг Аллы в очередном прикиде, - остальное фигня, необходим только разумный грим. Вот сейчас я тебе эту кимоношечку подошью, и с гардеробом мы закончим. Значит, для Инженюшки ты используешь этот голубенький сарафанчик и эти босоножки, сейчас веревочки к ним приделаем. Фаталька будет всегда в этом кимоно, классная вещь, правда? Его только вот тут моль побила, но это еще до того, как я его на гаражсэйле купила. Но он же не будет тебе подмышку заглядывать, верно? А эту дырочку мы сейчас аккуратненько так ниточкой прихватим. Но кимоношечка – это на каждый день. На юзерпику мы тебя катнем в вечернем декольте для Фатальки и с голым пупком для Инженюшки. Вот тебе клипса для пупка. Мне племянница, оторва, подарила... Для Гранд Дам подойдет что угодно из твоего или моего.
- Ленк, ну если уж мы решили играть в театр, то не проще ли просто пойти в магазин и что-нибудь купить? – робко попыталась внести посильный лепет Алла.
- Ты по-прежнему ничего не понимаешь! Не сметь смешивать жанры! Мы играем балаган, а не академический театр! – Ленка заполыхала праведным гневом. – Иди, учи матчасть, читай Алянского, а я пока с шитьем закончу.
-Ну а почему бы не академический театр, - попыталась Алена отстоять свое право на самоопределение в высоком искусстве.
- Да потому, голубушка, - Ленка на секунду стала серьезной, - что только балаган покажет тебе, наконец-то, как же все это уморительно смешно – и твой герой, и ты сама, в слезах и соплях. Пшла вон, Ермолова недоделанная!
Буквально всего лишь через полтора часа непрерывного крика и мотаний взад-вперед и сверху-донизу по дому, Ленка вчерне поняла, что надо сделать с Аллой, чтобы создать из нее три источника и три составных части женского театрального образа.
Фотографирование на юзерпики решили начать с ГрандДам – делать почти ничего не надо, только отряхнуть с Аллы пыль и паутину, налипшие за время всех этих безумных примерок. Ну и свет на лицо сверху направить. Ленка скомандовала:
- Прикуси нижнюю губу чуть-чуть, чтобы потоньше была! – и нажала на кнопочку камеры.
Алла с интересом разглядывала свою первую треть - милое, усталое лицо женщины за сорок: негустые, рыжие пряди, без локонов, но волнистые. Тонкий, напряженно сжатый рот, серьезные, пронзительные глаза.
- Какая шпилька! И язык, небось острый, как бритва, - Ленка явно была довольна результатом. – ну что, крестим ее Шпилькой? Думай, пока про ее инфу, а я тебе Инженюшку на роже нарисую.
Ленка быстро разогрела шипцы, притащила какой-то бронзовый лак и уверенно начала свивать аленины расхристанные пряди в тугие локоны. Она чем-то дула, шипела, прыскала какой-то липучей гадостью.
-Так, глаза вверх, глаза вниз, - командовала Ленка, возясь около лица Аллы с какими-то кисточками и скляночками. – Губки промокнули, губки чуть-чуть надули. Отлично! А теперь голубенький лифчик, племянница, оторва, с барского плеча кинула... вот эту драненькую маечку «Hootie Who» и в пупочек клипсочку. Бретельки наружу...А теперь полюбуйся на себя, Инженюшка!
Увидев себя в зеркале. Алла впервые подумала, что, может, Ленкина идея не такая уж и бредовая. Конечно, молоденькая барышня с круглыми, навыкате, глазами, Алле совершенно не нравилась. Была она явно глупа и дурно воспитана. Если вообще воспитана. Но! Но это была никак не она!
- Ну что ж, вот теперь ты Стрекоза! – Ленка критически осматривала свое творение, - решительно, я гений, прочь сомненья! Котик! Котик, мне нужна твоя помощь!
На пороге возник Ленкин муж.
- Ну что ты орешь! – и, увидев Аллу, - здравствуйте. Алла уже умотала? Странно, я не слышал, чтобы машина отъехала, - это опять к Ленке.
- Спасибо, Котик, ты нам очень помог! – Ленка в восторге прошлась по комнате канканом.
Для работы над образом Фаталь требовалось слегка оттенить волосы, сделать Аллу почти брюнеткой. Ленка деловито макала Аллу головой в таз, а сама продолжала вслух обдумывать явки и пароли.
- Значит так, Шпилькин мобильник – это твой мобильник, Стрекозин мобильник – это твой домашний, а Фаталькин мобильник – это мой мобильник. Я тебе подыграю. И потом, всегда кто-нибудь из вас может сказать, что «Телефон не люблю, люблю, чтобы письма», или еще какую фигню. Дальше, хазы, - для профессорской дочки Ленка порой выражалась очень доходчиво, - ну Шпилькина фатера – это просто твой таунхаус, Фатальку мы поселим сюда: у моего по средам покер, раньше четырех утра не приходит, я с ним поезжу – он давно просил. Да и много ль сред вам понадобиться? Чай не железный он у тебя...
- А для Стрекофки? – пробулькала Алла из таза.
- А к Стрекозке родственники приехали с долгим визитом – нехай девушку в мотель ведет.
- Фефтра пфиехала?
- Какая сестра, ты что, забыла с кем дело имеешь? Он и сестру пригласит. А где я тебе еще и сестру возьму? Бабушка с дедушкой приехали. По бабушкам он у вас еще не специалист, я надеюсь?
Ленка быстро уложила волосы Фаталь. Кудрей больше не наблюдалось – строгое каре, геометрическая челка. Теперь Алла точно видела, что нос у нее курносый, да еще какой курносый! Глаза вытянули к вискам. Губы стали темно-коричневыми, слегка блестящими.
Отпад, - прокомментировала Ленка, - надо мне такое попробовать на Хэллоуин.
Аллу запихнули в какое-то очень узкое платье, так что ее не слишком великие достоинства буквально вываливались из декольте.
- Смотрится, как будто ты можешь заполнить собой лифчик Мэрилин Монро, удовлетворенно констатировала Ленка, – фотать будем слегка сверху, чтобы прежде всего было видно декольте. Лицо нам особо без надобности.
Некоторые споры возникли только при создании инфы: что бы такое написать в интересы Шпильке и Фаталь?
- Пиши для Шпильки, - строго сказала Ленка, искательно обводя взглядом книжные полки:
- ну, во-первых, конечно, литература и искусство. Во-вторых, пиши, методы квантовой теории поля в статистической физике.
- Я что – Абрикосов, Горьков, Дзялошинский в одном лице? - возмутилась Алена.
- Пиши-пиши! Кому понятно, тот тебе и не нужен! Дальше пиши, - Ленка пошарила глазами по полкам, - о! Квантовые точки.
- Ленка, ну это как-то уж слишком в одну кучу валить.
- Пиши, тебе говорят! Побольше умных слов никогда не вредно. Для Фаталь пиши: карты
Таро, астрал, - ежкин кот, слово-то какое! Ну там гороскопы, внеземные цивилизации.
Алла, тихонько хихикая, лихо стучала по клавишам.
- Она у нас совсем идиотка, Фаталь-то?
- Совсем не совсем, а мужчинам такие нравятся, - философски заметила Ленка. – Все написала? Юзерпики подцепила? Урра! Занавес!!!!
И с этим воплем три абсолютно непохожие друг на друга дамочки вылетели в Интернет.
- Теперь давай продумаем знаковые детали, - Ленка энергически швыряла гардероб свежесозданных дам в аллин багажник, - вот тут – колода Таро, пусть Фаталь носит ее в сумочке. Только не вздумай на ней гадать – там всего четыре карты: Влюбленные, Шут и еще что-то, остальное – кукла, на прошлый Хэлоуин я с ней гадалку представляла. Это первый том Ландау, пусть у Шпильки на кухне валяется.
- «Механика»? А «Квантов» у тебя нет?
- «Кванты» у меня на работе, хватит с тебя и механики. Ну, в общем, с Богом, главное ничего не бойся! И – если ты чувствуешь, что не умеешь играть – переигрывай! Пусть Фаталь валится в обмороки, Стрекоза закатывает глаза в экстазе, а в образе Шпильки – играй себя! Не сцать, тут ценителей тонкой французской игры не предвидится!
В общем, все так и вышло, как Ленка предсказывала. Н. ничего не заподозрил. Порой Алле было даже немного неловко, настолько слеп оказался ее романтический герой. Грим становился все более и более условным. Единственное, что сохранялось – верность антуражу: у Фатали в спальне лежал череп (на первом свидании Алла едва успела отодрать от него гаражсэйловый ценник «25 центов» – Ленка, растяпа, просмотрела); Стрекозка исправно пучила глазки, а Шпилька самозабвенно язвила. Ничего удивительного, что всем писателевым дамам так понравилась песня про мужчину на мотоцикле! Два из трех дисков Алена презентовала Ленке – за помощь и поддержку в трудную минуту.
Поначалу робкая, как настоящая дебютантка, Алена потихоньку вошла во вкус этой игры.
Но истинным признанием своего актерского мастерства она считала получение трех (трех!) букетов лиловых роз. Не каждая бенефициантка может мечтать о таком успехе! Конечно, один оставила у себя Ленка. За труды и общие хлопоты.
Судьба же третьего букета довольна любопытна. Подружки, посовещавшись, выдали в качестве стрекозиного обиталища почтовый адрес крохотного винного магазинчика в маленьком городке неподалеку. Им владели двое очень милых гомосексуалистов. Девочки ласково называли этот магазинчик «Наше Гомосеково» и частенько заскакивали туда, чтобы похвастать перед душкой Джонни новым браслетиком или еще какой цацкой. Джонни всегда всплескивал ручками и был ужасно внимателен и тонок в оценках. Наутро после получения букетов девки отправились в Гомосеково, в надежде увидеть третий лиловый букет. Но вместо этого они увидели лиловый синяк под глазом душки Джонни. Несчастный женственный Джонни печально поведал, что ему пришел букет лиловых роз с подписью «мужчина на мотоцикле». С подписью по-французски (тут Джонни страдательно округлил глаза) – видать, от извращенца какого-то. Его друг, Джесс, решил, что это от поклонника, изломал букет, не убоявшись шипов, и отлупил Джонни. Мерзавки сочувственно кивали несчастному Джонни, который клялся, что никогда в жизни не помышлял изменить Джессу.
Алена меж тем собралась в Россию – навестить родителей. И даже тут Н. ничего не заподозрил! Все три птички кучно подхватились и улетели кто куда! Ленка обещала отправить Н. алаверды – мотоцикл Харлей-Дэвидсон на день рождения. Эта каверза была ими задумана немедленно после получения букетов.
Собственно, план с мотоциклом был довольно мутный, рассматривались разные варианты. Все они заканчивались признанием Алены в общем коварстве поведения и поклонами на авансцене. Ленке, конечно, очень хотелось присутствовать на гранд-финале, но пришлось удовлетвориться тем, что ей все расскажут. Признание Алены должно было свершиться сразу после ее возвращения из России.
И тут произошел сбой! Вы что, не знаете этих поездок в Россию? Когда вы возвращаетесь, все, что было перед поездкой, кажется гораздо менее интересным, чем прошлогодний снег. К тому же немедленно наваливается куча дел на работе. Короче, Алена затянула паузу – продолжала писать Н. емейлы «от всех трех». А однажды, где-то через неделю после возращения, она случайно увидела Н. в супермаркете. Он ее не заметил. Шел, погруженный в свои мысли. А мысли явно были невеселые. И тут, вообразите, Алене попросту стало его жалко. Вот жалко, и все тут, хоть плачь. Она чувствовала себя такой сильной, а он был такой бе-е-едненький!
Она, конечно, помчалась к Ленке, умоляя ту придумать что-то для сохранения лица Н. Любимой подруге было явно неохота вставать с дивана. Ее можно понять – Алла больше не умирает от любви, острота момента спала, а на Н. Ленке, по большому счету, было плевать.
Но с дивана Ленка все-таки слезла. Со вздохом отложила начатую книжку и походкой поруганной добродетели проследовала к телефону.
- Ладно, выручу я твоего Ромео. Есть у меня один приятель, лишь бы он оказался где-нибудь поблизости. Кстати, он знает твоего Н. Лев Комиссаров его зовут...
- Алло, Лев? Ну да, это я. Слушай, у меня к тебе огромная просьба – надо выручить тут твоего одноклассника, ну Н. Ну, естественно, проблема из-за бабы, а из-за чего еще у него могут быть проблемы? Что ты за это будешь иметь? Нет, меня не будешь. Да, все по-прежнему. Но! – Ленка взглянула на сд-проигрыватель, - ты все еще поклонник Маэстро? Тогда ты будешь иметь его диск, которого и в продаже пока что нет!
- Завтра часам к трем пополудни будет, - сказала Ленка, повесив трубку, - а теперь можно я дочитаю?
Потом они вдвоем уговаривали Льва, который никак не мог взять в толк, с какого беса он будет посылать приятелю дурацкую бабскую игрушку, да еще и подписываться Гессом Ху.
- Ну ты скажи, что это было твое школьное прозвище, - нашлась Ленка.
- Да не было у меня никогда такого прозвища, - возмущался Лев, - ну сама посуди, какое может быть прозвище у человека, которого и так зовут Лев Комиссаров? Меня, кстати, ваш Ромео непрерывно доводил, спрашивая по сто раз на дню, чей я лев. Как он может вспомнить то, чего не было?
- Душа моя, - вкрадчиво проворковала Ленка, - он сейчас все готов вспомнить и всему поверить.
В общем, Лев сломался под их натиском. Непонятно, то ли Ленка его уговорила, то ли ему просто захотелось заслужить благодарность Аллы. А что такого? Алла – дама интересная, почему бы льву...
Следующим вечером, когда Ленка провожала Льва, около ее дома остановилась «Королла» Аллы.
- Ленк, можно я машину на некоторое время у твоего дома оставлю? - не вдаваясь в объяснения, спросила Алла, вытаскивая из салона решетчатый ящик, по-видимому с ее любимым котиком Шредингером, - и вот тут ключи от моего дома, ты цветы польешь?
- то, - сказала Ленка невозмутимо.
Лев меж тем прикрепил ящик с котом к багажнику своего мотоцикла и скомандовал «по коням». Алла уселась сзади него, помахала Ленке рукой. Когда они завернули за угол, Лев полуобернулся и сказал: «А Ленка, похоже, даже не удивилась!»
Ленка постояла с минутку в своем саду, поправила согнувшуюся ветку георгина и, обращаясь к звездам, немузыкально пропела: «Виденья схлынули. МузЫка удалась!».
- Ну что ж, - подумала она, - пока все при деле, я могу спокойно почитать!
- И это все??
- А чего ты еще хочешь? – Ленка старательно копалась в куске персикового торта. – Тут тебе и любовь, и страдания, и комедия с переодеванием...
За окнами маленького ресторанчика «в баварском стиле» собирались сумерки. Казалось, сейчас, отряхивая плащ, в дверь войдет Штирлиц.
- И они теперь все будут счастливы и умрут в один день?
- Фу, какой ты циник. Конечно, сдохнут все рано или поздно, весь вопрос – когда...
- А почему ты мне решила это рассказать?
- Мне показалось, что ты грустец последнее время,- пожала плечами Ленка, - дай, думаю, развлеку. Что подвернулось под руку, из того и сляпала – из песенки в твоей машине, из вон того байкера в очках, видишь, правда же, странный? Из этих двух официанток – одной лупоглазенькой, другой курносенькой, из интернет-фантома Кисочки Ю. Да тут много всего.
- Кстати, а почему Кисочка Ю?
- Ну а кто ж она по-твоему? Вепрь Ы, что ли? – логика Ленки всегда отличалась железной непрошибаемостью. - Но ты же смеялся?
- Еще как!
- Ну, значит, музЫка удалась? – Ленка, воровато оглянувшись, начала слизывать сливки прямо с тарелки.
- Конечно! А ты сомневалась? Знаешь, что мы сейчас сделаем?
- Что?
- Мы купим тебе охапку роз!
- Роз? Это классно! Но только пусть это будут не лиловые розы!
Золотой Ключик (Сказка для мальчишег)
И высидел.
Вошла девушка. Он в тот момент не на дверь смотрел, а куда-то вбок, так что она возникла из бокового зрения, знаете, оттуда, где всегда царапает, если соринка. Поэтому он сначала увидел силуэт, и сразу понял, что пропал. Силуэт был тонкий и звенел, как струна. Феликс даже решил проверить – сначала закрыл глаза, а потом опять поймал ее в боковое зрение. Звенит, действительно звенит.
Незрелость Феликса проявилась и в том, что он окрестил про себя девушку Франсуазой. Он тяготел к красивому во всем: у него на кухне висел календарь с японкой.
Франсуаза была длиннонога и тонка. Но сравнение с Барби в голову не приходило. Она была скорее похожа на смешную деревянную фигурку. Сплошь состоящую из шарниров коленок и локтей. И двигалась с характерной, немного скованной грацией. Как забавная заводная игрушка. А еще, и тут уж наш Феликс совсем взмок, она как-то особенно поводила угловатыми плечиками и при этом слегка прогибала спинку. Чуть-чуть, как тугой лук. Казалось, что она проверяет – на месте ли меж лопаток ключик, которым ее заводят.
И тут Феликс понял, что больше всего на свете ему сейчас хочется осторожно провести рукой по этой выгнутой спинке. Желание этого простого действия было настолько материальным, что он чувствовал в пальцах – как это будет: тоненькие-тоненькие шарики позвоночника... и вот тут, чуть ниже лопаток – маленький ключик, чтобы завести игрушку.
Может быть, если бы называемая Франсуазой взглянула ему в глаза, наваждение бы рассеялось, потому что несовременное. Но она прямо в глаза Феликсу не смотрела, лишь скользя, невзначай касаясь его лица влажным языком взгляда.
Вышли они вместе, и Феликс пригласил ее в случайное кафе. Приглашая, Феликс, путался в словах, как сопливый ясельник в мокрых штанах. Она кивнула и опять чуть-чуть повела угловатыми плечиками, проверяя, на месте ли ключик.
Они сидели в полутемном баре, и Феликс решился ей сказать:
-Понимаете, у меня какая-то совершенно сумасшедшая идея... Мне так хочется, провести пальцами по Вашей спинке... Мне кажется....
Он почти что ляпнул про заветный ключик. Но она прервала его почти незаметным движением кисти. Аккуратно промокнула губы салфеткой, задумчиво посмотрела на розовый след, смяла салфетку, запустила шарик в пепельницу, повертела в руке полупустой бокал. Вздохнула, повела плечиками, проверила ключик. Вздохнула еще раз. Посмотрела Феликсу прямо в глаза. Мелководье ее взгляда пенилось неопасным безумием.
- Скажи, - ее голос был совсем не деревянный, скорее уж оловянный или стеклянный, словом небогатый обертонами, - а вот можно ты трахнешь меня просто так, без идеи?
В голове Феликса лопнул какой-то обруч. Все заверте...
Куда мчится эта бабочка
Саша прошел в спальню: так и есть, Нюся самозабвенно рыдала, но косметика на ее милой, молоденькой мордашке была почти еще нетронута. Значит, это был спектакль для него.
- Что случилось, Нюсенька? – Саша очень любил свою молодую жену и всегда пугался не на шутку, когда она куксилась.
Нюсенька порывисто вскочила с кровати и прильнула всем телом к его куртке. Он еще не успел разоблачиться – какие польты, когда тут явная трагедия. На кровати остался валяться глянцевый дамский журнал. Так, пронеслось у Саши в мозгу, опять начиталась какой-то сентиментальной дряни.
- Нюсенька, ну что у нас сегодня? – Саша очень хотел есть, но понимал, что надо проявить терпение. Молодая жена – за такое удовольствие надо платить легкими неудобствами. Третьего дни, к примеру, Нюсенька прочитала пятистраничную статью о том, что хорошо быть замужней и счастливой и плохо быть одинокой и несчастной. Саша никак не мог понять, зачем на изложение такой простой истины надо было тратить аж пять страниц. Что, есть идиотки, которые думают наоборот? Но если таковые есть, их и пятью страницами не убедить в обратном. Нюсенька не разделяла сарказма Саши: она считала статью очень полезной и говорила с убеждением, что это просто «как с нее написано». Саша умилялся и любовался ее детской непосредственностью. В тот день он уже успел поесть.
- Ну Нюсенька, что на этот раз? Неужели твои гуру поднялись до советов, что после первого перепихона не следует спрашивать мужчину, как вы назовете своих троих детей? Так ты не волнуйся, со мной можно! – Саша пытался развеселить свое слезоточивое сокровище.
-Я прочитала рассказ! Она так его любила, а он мерзавец .... все, что шевелится! И она начала давать другим! Давала и мучалась! Давала и мучалась!– Нюсенька опять зашлась в детских рыданиях. – И любовь раздавили, как бабочку...
От усердного плача Нюсенька принялась немузыкально икать. Сквозь сопли и икоту доносилось: крылышки, усики, пыльца... Сашу подробности строения бабочки не возбуждали, он есть хотел.
- И рассказ так чудно называется: «Бабочка, куда ты мчишься?» - Нюся протянула Саше глянцевую мерзость.
И тут Саша заржал самым неподобающим образом. Он представил себе мчащуюся сломя голову бабочку. От неожиданности Нюся перестала плакать и смотрела на него, раскрыв рот. «Она вообще-то очень красива, - подумал Саша старательно, - просто никому не к лицу сидеть, разинув рот.»
- Нюсенька, душа моя... Ну послушай, детка... Ну где ты видала бабочку, которая мчится? Она что, стриж? Или МИГ-29?
Нюсенька с сомнением подвигала носом. Она находилась на перепутье: то ли рыдать дальше, то ли успокоиться.
-Ты не понимаешь, это про любовь! Она давала всем подряд и думала про него! Она страдала!
- Радость моя, не отвлекайся. Ты бабочку видала? Она порхает, а не мчится... У нее крылышки не приспособлены для бреющего полета... Она не помчится, даже если ей дать хорошего пенделя...
-Ну и что?
- А то, милая моя, что если уж заглавный образ в твоем рассказе хромает, может и остальное сущая херня? Может, пойдем поедим?
***
Среди ночи Саше приснилась бабочка с хищным клювом и стальными крыльями. С утробным свистом она пикировала на бреющем полете прямо на его освещенное окно. Первый раз стекло устояло, но стальная красотка не сдалась и заходила на второй круг. Саша проснулся в холодном поту.
Он сидел на кухне, пил воду из-под крана и курил. Сам не мог понять: ну бабочка, ну мчится, да мало ли херни пишут в этом глянце? Он упорно пытался вспомнить то время, когда ему самому не было тридцати. Тоже были не больно умны, тоже несли прекрасную чушь. Но почему та чушь кажется теперь родной и милой сердцу? Неожиданно чей-то веселый женский голос сказал в его мозгу: «Так куда мчится эта бабочка, старик?»
И он улыбнулся. Голос был не Нюсенькин, нет. Это был голос Натальи, его первой жены. Саша вспомнил, как увидел ее впервые, когда она вышла ему навстречу из разноцветной толпы Козюкаса, смешная в своем холщовом самострочном платье. И вился над Козюкасом такой родной, такой знакомый сладковатый запах веника, и скрипели молодые суставы и мускулы в хитрых позах Кама Сутры, и летел куда-то Свинцовый Дирижабль.
Саша вспомнил, как после стольких лет вместе он рассказал Наталье о Нюсе, о своем решении уйти. И Наталья, приподняв бровь, вдруг сказала трагически:
- Ты решил бросить меня, отдавшую тебе лучшие годы своих бедер? И теперь, когда мои сиськи перестали нарушать законы гравитации, ты меня покинешь? – но роли не выдержала и рассмеялась. Не весело, не грустно, мудро рассмеялась и добавила.- Ты за меня не беспокойся, я не пропаду.
Тогда его на секунду кольнула ревность, но только на секунду. Ведь его ждала жизнь с Нюсенькой, юной, свежей, влюбленной. Молодильные яблочки.
И Наталья не пропала, это было не в ее характере. Был у нее верный друг, кстати, все из тех же, из «своих», а Сашу она всякий раз встречала приветливо и отстраненно доброжелательно. Только сейчас Саша понял сколько же в ней того, что старомодно называется породой и достоинством. Со временем Наталья не молодела, нет, но таинственно хорошела и, смеясь, говорила, что у нее на лице проступили следы небывалой красоты. В том смысле, что никогда там не бывалой.
Саша закурил новую сигарету. «Странно, что я вдруг так долго думаю нынче о Наталье... Да нет, конечно, все быльем поросло и прожито давно. И Нюсенька – мое маленькое сокровище, счастье мое... Но что эта бабочка мне так далась? Почему?»
Он вспоминал, как они вместе с Натальей читали статью Троицкого «Куда летит этот Дирижабль», как листали, сталкиваясь лбами, подпольное «Зеркало»... А ведь Свинцовый Дирижабль летать не может, - мелькнула мысль, - как и бабочка не может мчаться... Но почему летящий Свинцовый Дирижабль не вызывает злости, а эта бабочка-МИГ - раздражает и бесит? Неужели я настолько стар?
Пора было ложиться и пытаться уснуть. Работу еще никто не отменял. Он представил, как завтра позвонит Наталье и расскажет о бабочке на бреющем полете. Он точно знал, он просто видел ее реакцию. Она поймает его мысль с лету, рассмеется весело, как только она умеет, и спросит : «Куда мчится эта бабочка, старик?» Ему стало легко, и он уснул без всяких кошмаров.
Взыскательный Ванюша
Поэт Ванюша обнимал в своем саду морщинистый ствол яблони. Одной рукой, в другой руке имея рюмочку Дюбонне. Ванюшин американский дом разлегся позади поэта бесформенным чудищем.
- Тщета, все тщета, - думал Ванюша,устремляя думы свои к звездам. - Творчество, только творчество. Все бросить, все отринуть, уйти бос и наг...
Ванюша осторожно вынул одну ножку из уютного тепла домашних шлепанцев и потрогал пяткой землю. Земля была прохладна и кололась. Что за чушь, право, зачем такие крайности, - дошло до Ванюши, и он вдел oзябшую ступню обратно.
- Так вот, бос и наг, - не стоило таки пренебрегать богатым образом, - в пустыню и творить, творить, творить! Зачем мне все это?
Ванюша показательно пнул садовую скульптуру - Купидона. И с горечью подумал, что даже этот глупый Купидон исполняет предназначенное: служит поилкой для птиц.
- Ты думаешь, я не смогу, - неведомо к кому обращаясь, продолжил Ванюша свои пени. - Смогу, я неприхотлив! Мне ничего не надо!
На последних словах Ванюша инстинктивно уменьшил громкость подачи жалоб к небесам: неровен час, жена услышит. Земное ему сейчас было ни к чему. Впрочем, подкралась предательская мыслишка, уйти-то я смогу, но вот хорошо бы гарантий...
- Ты мне только знак дай, что я избран! Один лишь знак, Господи! Хоть листочком прошурши, хоть птичкой пропой! А я уж распознаю, брошу все - и с этого самого момента - только творить! Слово! Как много в этом слове!
Ванюша привычно загрустил. Понимал, что нечего взывать к небесам, оставят его тут, горемычного... Никому-то он не нужен.
Тем временем, с самого угла созвездия Ориона, слегка качнувшись взад-вперед в сомнениях, сорвалась звезда Бетельгейзе. Увлекши лучами своими часть хрустальной тверди, она с грохотом прокатилась через весь небосвод и упала, хлопушечно шипя, на крышу соседского дома. Улица наполнилась людьми, а уже через несколько секунд - воем пожарных сирен. Ванюша недовольно поморщился на шум. Ну что за люди!
- Не дает знака, - вздохнул он. И пошел ужинать.
Укротитель бабочек
С. женщин не любил. Он был окружен ими, он купался в их внимании и не любил их. Он ими пользовался. По прямому назначению. Они были ему необходимы, как воздух, как ежеутренняя чашка кофе с сигаретой. Без них его жизнь стала бы скушна и однообразна. Вы скажете – это признак бабника? И ошибетесь, бабники любят женщин, готовы многое им прощать уже за сам факт женственности, а С. женщин не любил.
Подружки С. менялись вроде картинок взбесившегося калейдоскопа. Все они были очень разные, непохожие друг на друга, как бабочки всевозможных расцветок. Веселые давалки, про которых и язык-то не повернется сказать «слаба на передок», потому что были они на это место как раз очень сильны, сменялись замужними и благополучными, а те, в свою очередь, молоденькими бездетными разведенками. И так – круг за кругом, без остановки.
Успех у женщин не покидал С., что было загадкой для многих. Потому что был он откровенно циничен и ничего, кроме себя, любимого, не замечал и не видел. Конечно, он был хороший любовник, но не оскудел еще мир приличными трахарями. Ну, не так уж их много, конечно, но, в принципе, есть. Ежели кому приспичит – найти всегда можно. Но дамы по нему сохли, а одна даже безуспешно травилась. Этот случай С. не любил вспоминать, все это было безумно муторно и скучно.
А меж тем, секрет был очень прост: С. не обходил своим вниманием ни одну женщину. А успешность события, как нас учит теория вероятности, прямо зависит от количества попыток. Во многих случаях его прямиком посылали по определенному адресу, но и оставшихся дамочек было вполне достаточно, чтобы обеспечить милому нашему С. славу донжуана. А дальше – больше! Как известно, репутация донжуана работает на него, притягивая новых женщин. Потому как, что может быть слаще, чем гипотетическая возможность разбить донжуаново сердце, чтобы страдал? Это магнит попритягательней любого другого будет. И неважно, что ни одной предшественнице до нас это не удавалось, мы-то, сами понимаете, не такие дуры. А другие.
Впрочем, женщины, надежно защищенные семейным счастьем или вниманием какого-то мужчины, имели абсолютный иммунитет против чар С. Они видели его тем, чем он и был на самом деле: довольно образованным, но чрезвычайно тщеславным эгоцентриком. Ну да сколько тех счастливых женщин-то? Рынок, на котором работал С., был внушителен.
При всей доступности веселых давалок С. не очень их жаловал. Прибегал к их гормональной помощи только на отчаянном безрыбье. Кто бы отрицал, они были неплохими и очень техничными любовницами, подчас возведшими самую идею блуда в железный принцип. Но все это несло на себе отпечаток некой специальной акробатики, а спальня подозрительно напоминала гимнастический зал. Им не нужны были слова, многие из них гордились своей нелюбовью к «словам любви». Разрыв с ними был легок и почти незаметен. Собственно, С. рвал с ними всякий раз, когда на горизонте появлялся более достойный предмет. Потом, бывало, возвращался к той или другой. Это было легко и совершенно неинтересно в своей легкости.
Да-да, и здесь-то мы, наконец, и обнаруживаем слабость С. Ему мало было спать с женщиной; ему очень хотелось быть ею любимым. Будучи сам абсолютно неспособен на любовь, он отчаянно хотел внушать ее женщинам. А это гораздо проще, чем вы можете подумать. Любая женщина, которая не слишком счастлива, мечтает о том, чтобы быть любимой и особенной. Они непрочитаны, эти женщины, как Библия – все говорят, что читали, но мало кто это делал на самом деле.
У С. был целый набор приемов на такой случай. Тут и маленькие знаки внимания, подарочки-конфетки-цветочки. Тут и осторожные звонки... Но самое главное – слова. Слова на даму, находящуюся в настоящий момент в разработке, сыпались, как из рога изобилия. И все – про любовь. И несчастная дамочка, давно позабывшая, как она выглядит, потому что в зеркало никогда не смотрела, просто дурела от неожиданных – и таких верных! – слов. Она вдруг узнавала, что она не только красива и умна (в этом-то она и сама не сомневалась!), но и необыкновенно желанна. Бедняжка не знала, что ровно те же слова отправляются сей же самый миг еще по трем-четырем адресам – где раньше клюнет. С. умел легко и бездумно рифмовать, так что его дамы получали время от времени изящные стихи. Зачастую, эти стихи использовались по несколько раз, но кто же считает? Порой дамочки, с каждой из которых он спал, встречались в каком-нибудь светском рауте. И это был момент его торжества! Ведь они не знали друг о друге, каждая из них думала, что она – единственная. И только он с высокомерной насмешкой наблюдал, как обе стараются произвести на него впечатление.
Но самым его любимым уловом были дамы умные и уравновешенные. Они не велись на слова так уж просто. Насмешничали, стихами пренебрегали, разговаривали цинично. Ценили себя высоко, любили думать, что сами определяют условия игры. Ну просто не дамочка, а противотанковый еж. Подумаешь, какая цитадель! Ведь где-то в глубине этого ежа трепыхалось то, что они загнали туда годами долгих тренировок и самоконтроля – все та же вульгарная мечта о счастье. Нежная, как крылышко бабочки в бархатной пыльце. Как животик новорожденного ежика. И эта мечта мало отличалась от чаяний прочих, не таких «больно умных» - все то же желание быть нужной и единственной. Хотя бы на какой-то срок.
Переспать с дамой такого сорта можно было подчас довольно легко, а умные слова С. привычно пропускал мимо ушей. Но не это было целью иногда очень даже замысловатой интриги. Важно было пробраться до самого этого крылышка бабочки в бархатной пыльце, чтобы видеть, как трепещет под твоим взглядом обычно скрытая душа. Гладить это крылышко нежно-нежно... чувствуя, как женщина привыкает верить, что она в безопасности. А самому лелеять этот момент. Когда знаешь, что достаточно одного незаметного движения, одного твоего желания – и хрусть!- и пополам.
И он неизбежно приходил, этот момент. С. не любил расставаться со своими игрушками сразу. Ему нравилось проводить их по многим ступенькам мелких унижений. К примеру, попросить одну даму передать ему через другую какую-нибудь вещь. Каждой из них говоря про другую: «Она будет посланницей нашей любви, ах если бы она знала, бедняжка!» Милых, таких незаметных унижений у него в запасе было великое множество.
Вот и сегодня для одной такой «умницы» настал час. Она ему даже нравилась, если честно. Хорошее чувство юмора, здоровый цинизм и неплохое знание людской психологии. Она довольно легко разгадывала интриги, которые не касались ее. Но увы! И она забыла спрятать свое крылышко. С. просто диву давался: каким образом эта, в общем-то, очень неглупая особа верит ему во всем. Во всем! Врал он как обычно. То есть всегда. Ну не менять же привычки из-за очередной женщины. А уж она-то, она-то!
Сочетание ее ума и наивности ошеломляло, как психологический оксюморон. Она возвела воистину совершенно специальный мир для них двоих. Ему это льстило: персональный мир для него – это было что-то новенькое. В этом мире было приятно и уютно...
А крылышко трепетало под пальцами. И ждало, когда его сломают. И вот сегодня С. не выдержал искушения. Он рассказал ей об одной лжи (всего лишь одной из многих!), которая случилась в самом начале их отношений. Как благодатна была ее реакция! Глаза рассыпали слезы, а крылышки – пыльцу. Она пыталась удержать свой специальный мир, а мир разваливался, потому что в его основе была ложь.
И такое у нее в глазах было страдание, такое непонимание и неприятие этой жестокости, что добрый наш С. сам расчувствовался и омылся слезой. Эти моменты светлой кручины он любил, пожалуй, не меньше, чем сам процесс ломания крылышек. Ему нравилось сказать о себе в такую минуту с неизменной нежностью: «Ну какая же я скотина, что так ее расстроил».
После слезы мир становился ярче и четче, дышалось легко, а там, где должно было быть сердце – приятно ныло и покалывало. Темноватый тоннель временного одиночества уже светился издали - глазами следующей бабочки...
Человечек Ренессансика
Слов нет, Надю Бог способностями не обидел. Ко всему, за что бы она ни взялась. Не пошла в актрисы – так не больно и надо, стала математиком, статьи-доклады-диссертации – все в срок, не хуже ровесников. А затупится стило формулы писать – накропает стишок, нарисует акварельку, убойный прикид стачает для подруги, которой надо срочно произвести впечатление на поклонника. Надя не была жадной – делилась своей одаренностью, не скупясь.
Но была одна проблема, о которой мало кто знал.
Шел с Наденькой всю жизнь, шаг в шаг, не отставая, Внутренний Наблюдатель. Пакостник и циник. Насколько легка и дружелюбна была Наденька, настолько критичен и груб был Наблюдатель. Сидит Надя с подружкой, к примеру, а та слезы льет-рыдает – милый не любит. Обыкновенная история. Наденька ей и советы, и ахи-охи, а Внутренний Гаденыш шепчет: «Ну скажи ей, чтобы перестала рот кривить – смотреть противно. Да и мыслимо ли дело так из-за мужика убиваться? Что, на свете ничего кроме любовей не существует?» Тут-то Наденька, надо сказать, пакостника легко борола и грубо запирала на чердаке сознания, не выпуская на волю. Типа как кузена-идиота – замкнут в комнате, а гостям не показывают.
Хуже было, что Наблюдатель беспристрастно оценивал саму Наденьку. Делал он это постоянно, тут его было не заткнуть. Правду-матку резал, скотина. Выйдет у Наденьки новая статья – хорошая, долгожданая статья – а Наблюдатель уж тут как тут, на ушко шепчет: «Ну ты же понимаешь, что по большому, гамбургскому-то счету, эти твои "исследования" - ну просто муравьиные яйца... а на большее-то ты неспособна».
Благодаря неустанным радениям Наблюдателя, Наденька всякую секунду своей жизни знала себе цену. И цена была неутешительной, да что там стесняться, просто бросовой. Да, Бог ей отмерил много всего. И в разном. Но только всякий раз чуть-чуть меньше, чем хотелось бы. Способностей было много – а чуть-чуть не хватало. Вот забрал бы Бог рисование, да приставил бы к театру... бы... или к математике... бы... Так нет –все кругленько, как шар. И везде самую малость до таланта не дотягивает.
Проблема, в общем, не Бог весть какая редкая – ну, подумаешь, талант невелик –можно бы жить, кабы не скрипел внутри мерзкий Пакостник. Ведь частенько успех начинания или, как это принято теперь говорить, проекта зависит от святого убеждения человека в том, что он, человек то есть, достоин признания. И что сам человек – талант, хотя лучше, конечно, попросту гений. А вот Наденьку противный Наблюдатель напрочь лишил своими подколками уверенности. Так и брела по жизни с ощущением, что да, ничего особенного, ну разве что чуть повыше нормы.
И она привыкла к этому. Знала, что в ответ на любую похвалу гаденыш тут же начнёт нашёптывать: вот, мол, хвалящий этот ни уха ни рыла в данном вопросе, так что грош цена похвале-то... Не поверите, порой нашу Наденьку даже на молитвы вело. И не о таланте молила, а о том, чтобы сдох несносный Наблюдатель. «Ты только заткнись, - твердила она, - а я уж как-нибудь, своими силами, глядишь и сотворю что-нибудь стоящее. Ну... хотя бы в собственных глазах...»
Вот и неделю назад – обычная история. Наденькин любительский театр давал премьеру по ее пьесе. После, как полагается, фуршет, здравицы, поздравления: «Ах Наденька, да за двугривенный..»... – ой, не про то...- «Ах, Наденька, Вы так талантливы! Во всем! Вы – человек Ренессанса! И пишете Вы все лучше и лучше! Лучше, чем Имярек Имярекович Имяреков!» Надюша наша раскраснелась, похорошела, смеется-кланяется... И тут голос в ухо:
– Ну конечно, большая честь. Свою бездарь сравнили с чужой и пришли к выводу, что наша бездарь таки круче...
– Отстань, не порти праздник, – Наденька дернула плечом, – Имярек не так уж плох...
– Хорошо, радость моя, что ты не называешь его гением... Значит не всю честность на фуршете оставила. А что, у нас теперь такой ориентир – быть самой талантливой среди самых бездарных? – и гадко захихикал, мерзавец.
Ночью Наденька ворочалась без сна. Конечно, с театром надо завязывать, сколько можно тешить себя иллюзиями, что напишется стоящее. Нет таланта, вот чуть-чуть, а не хватает. Ни в чем. Надя знала, что приближается приступ затворничества – обычная реакция на осознание собственной бездарности.
– Дура, – раздался знакомый голос, – так в этом и есть твой особый талант: понимать, чего ты на самом деле стоишь...
– И что мне с такого таланта? – Надя аж подскочила от возмущения.
- А кто тебе сказал, что талант посылается для пользы? Бери подарок и радуйся, что хоть этим не обделена... Ладно, – голос Внутреннего Наблюдателя неожиданно потеплел, – спи давай, завтра рано вставать. Человечек ты мой... Ренессансика.
Эва-Эвелина
Эва нравилась ему: спокойная, самостоятельная, даже, можно сказать, умная. И с юмором. Красивая? Пожалуй, да. Высокая, статная, с неразберихой темных, почти черных кудрей. И кожа – молочная, светлая, какая бывает только у зеленоглазых брюнеток.
Она пошла на встречи с ним без жеманства и кокетства. Словно знала себе цену и ничего не боялась. Он стал понемногу привыкать к ней. А месяца через полтора-два она пришла на свидание с Эвелиной. Девочка лет пяти или шести, смешная, с царапиной на коленке. Борис сразу понял, что Эвелина – не дочка Эвы. И не только потому, что точно знал, что у Эвы детей нет. Просто они были похожи не как мать и дочь, а как сам на себя бывает похож человек в пять лет и в тридцать. Борис это осознал легко, без усилия, как само собой разумеющееся.
Эвелина появлялась из ниоткуда и исчезала внезапно, в никуда. Вот только что сидела за столиком в кафе, копалась в мороженом, облизывала пальцы, задавала сотню вопросов, на которые сама же давала неожиданные ответы – и вот и нет ее уже, осталась спокойная, ироничная Эва. А потом опять вылезет из кустов в забытой аллее парка и начнет спрашивать, правда ли звезды - это дырки в небесном бархате, а Луна из сыра.
Он любил Эву и Эвелину. Пожалуй, он уже мог это сказать. С Эвой никаких обязательств его не связывало, только взрослые отношения. Равноправные, спокойные, но доверительные. А с Эвелиной... Борис так любил, когда Эвелина брала трубку на его звонки. Она умела это: превратить мир в первый праздник узнавания. И весь день - смешным кувырком, как в детстве, когда до каникул рукой подать, а в город приехал цирк.
Да, обязательств у него перед ними никаких не было. Он много ездил по делам службы, легко в разных городах заводя быстрые связи, разменивая пару драгоценных нежных слов на целую пригоршню расхожей словесной меди. Бросал мелочь, клевала какая-нибудь рыбка. Он пользовался этим без сердца, бездумно. Но возвращался последнее время только к Эве. Или к Эвелине? Он и сам не мог сказать. Однажды спросил их, сидя все в том же кафе – они любили это кафе, свою маленькую традицию:
- Ты любишь меня?
- Конечно, - Эва пожала плечами, провела пальцем по выпуклому боку кофейной чашки,
- А за что?
- Как за что? – раздался голосок Эвелины. Она подцепила вишенку из мороженого и любовалась ею, как вожделенным сокровищем. Потом выдала объяснение. – Я люблю тебя просто так. Потому что ты - это ты.
Так вот, возвращался он всегда к ним. Но рано или поздно что-то не связалось. Он опрометчиво оставил то ли свой телефон, то ли адрес там, где не следовало. Эве позвонила одна из его случайных подружек, вывалив и приукрасив все, что было и чего не было. Борис испугался, он не хотел. Но Эва была невозмутима. Даже пожалела его, посмеялась, пожурила слегка за неразборчивость.
А вот Эвелина кричала и плакала. Как будто он поднял на нее руку, избил ни за что. Она кричала, что он гад и гадский зверь, что он предал ее. Эва спокойно допила свой кофе, извинилась перед Борисом, взяла Эвелину за руку, и они ушли. Почти месяц после этого случая Эва появлялась одна. Была все так же мила, умна, иронична. Он спрашивал об Эвелине, Эва говорила – скоро появится. Наверное.
И девочка появилась. Бледненькая, словно после долгой болезни. Она смотрела на Бориса настороженно. Он пытался задобрить ее конфетами и мороженым, но Эвелина отмалчивалась. Прошло, наверное, еще несколько недель, пока она стала прежней. Почти прежней.
А потом... Это неправда, что нельзя наступить дважды на одни и те же грабли. В сущности, большая часть людей только и делает, что гуляет по граблям. Выстрелило нечто совсем уж пустячное для него, зато гадко и подло. Эва опять была само понимание, а вот Эвелина замолчала, только смотрела огромными глазами. В них даже не было слез. В них ничего не было. Она опять исчезла. Он ждал, надеялся, но Эва приходила одна.
Однажды, пытаясь наколдовать возвращение Эвелины, он пришел на свидание с коробкой ее любимых конфет. Эва взглянула удивленно:
- Я не ем конфет, ты же знаешь.
- Это для Эвелины, ты давно не приходила с ней.
- Разве ты еще не понял? – Эва равнодушно пожала плечами, - Эвелина больше не придет.
И спокойно продолжила, разглядывая лицо в зеркальце пудреницы:
- К кому мы пойдем сегодня? К тебе или ко мне?
После того, как они проделали все телодвижения, которые получались у них слаженно и умеренно вдохновенно, Борис спросил:
- Эва, ты любишь меня?
- Ну конечно. – Она сказала это невзначай, словно что-то ненужное обронила.
- А за что?
- Как за что? Ты прекрасно трахаешься, разве я тебе этого еще не говорила?
Все отсохло постепенно. Борис уже и не помнил, как. Звонки Эве стали реже, он потерял надежду, что ему ответит Эвелина. Как-то, вернувшись из очередной командировки, он забыл позвонить, закрутился. А когда спохватился, то понял, что и Эва ему не звонит. Значит, быть по сему.
Однажды, год спустя, он шел по бульвару и встретил Эву, идущую под руку с мужчиной. Она была все такой же красивой, а, может быть, даже похорошела. Но Борис смотрел не на Эву, а на Эвелину, которая вприпрыжку бежала по бульвару, ухватив за руку мальчика лет шести, как две капли воды похожего на спутника Эвы.
Эва увидала Бориса, улыбнулась приветливо, светски, равнодушно. Эвелина испуганно шарахнулась от него и, потянув за руку своего маленького кавалера, убежала вглубь парка.
Мой первый ухват
Так вот, дело было все в той же деревне, где я навоз возила в тачке. В один из наших первых приездов. Мы с сестрой решили еды в печке приготовить. Ну печку-то мы быстро растопили, с одного коробка спичек, а потом мне сестра сказала – ты, Ален, тут сообрази щец каких или жаркого, и в печку сунь. А я, говорит, пойду в сад, а то у нас яблонЯ не сОжены.
Ну тут я и увидела его, мой первый ухват. А я была, как уж говорилось, девушка в теле. То есть если за рукоять ухвата пряталась, то кое-что наружу все-таки торчало. Обычно нос. Но у меня с ним всегда проблемы были. Кроме телесных достоинств, я еще и очень методичное создание. То есть, прежде чем чугунок, сволочь такую тяжеленную, в печку сволочь, я внимательно изучила фронт работ.
И быстро поняла, что в кухонке с ухватом не развернуться, поскольку ручка длинная. Так я поставила чугунок на табуретку в комнате! Но и этого мне показалось мало. Поскольку я примерила ухват и оказалось, про при развороте он въезжает аккурат в стекло буфета. Не то, чтобы мне буфета жалко было, просто опасалась, что засмеют. А буфет передвинуть было нельзя, он из полу рос. Ну, если совсем честно, все-таки попробовала его потолкать.
И тогда я открыла двери в коридор. У нас сени таким коридором были, обширным. И с ухватом туда подалась примерить, развернусь ли там. Но и там оказалось маловато места в ширину. Тут уж делать нечего, пришлось открыть дверь на улицу. Отрепетировала все на холостом ухвате, вроде должно пройти.
Ну а дальше все, как по нотам, разыграла. Разбежалась из кухни, прицелившись, подхватила чугунок (ой мама, а он тяжелый) и, слегка покачиваясь, пошла через улицу на вираж. И тут, как на грех, соседка наша, тетя Дуся, зачем-то к нам решила заглянуть. Ну и подходит она к нашей калиточке, а из дому выскакиваю я с ухватом, делаю стремительный разворот – меня еще так слегка юзом занесло – и опять исчезаю в доме.
Чугунком я в печку таки попала, практически со снайперской меткостью. Оборачиваюсь – стоит на пороге тетя Дуся и смотрит так ласково.
- Что, - говорит, - Ленка, в первый раз что ли?
Ну глупо отрицать, при таких-то виражах.
- Ты еще молодцом, - продолжает она, - а у меня Зойка (сноха ейная) такая безрукая, три раза чугунки уже прям в печке опрокидывала. А ты смотри – не расплескала даже ничего...
И вот я что подумала – вот ведь до чего же бывают великодушные и добрые люди!
Как я однажды спасла честь державы
Мы с сестрой самозабвенно трудились на вспашке приусадебного участка около недавно купленного деревенского дома. Времена тогда были трудные, так что никто не знал, что мы будем есть завтра.
В какой-то момент я надоела сестре объяснениями, что грядки надо располагать асимптотической спиралью, чтобы лучше сохранять влагу, и она отправила меня на ближайшую ферму (метров сто всего пройти по дороге) с тачкой. За навозом, знамо дело, не за ананасами. Ферма к тому времени почти что не работала, но удобрение вокруг нее водилось в избытке.
Ну загрузила я полную тачку этого душистого золота, ткнула сверху вилы, собрала несколько молоденьких шампиньонов и с легкой напряжностью потрюхала обратно. А девка я тогда была - оторви и брось, теперь-то можно похвастать, давно это было, кто ж нынче поверит. Представьте картинку – клетчатая рубашка, узлом завязанная на впалом брюхе, рыжий хвост из-под панамки, щедро унавоженные шорты, из которых в голубые резиновые сапоги сорок второго размера утекают, в общем, ноги. Другого размера сапог в магазине не было, а эти я любила. Во-первых, цвет к глазам подходил, а во-вторых, их можно было надевать поверх кроссовок. Словом, вообразите себе какой-нибудь мужской журнал с разворотом «Горячая Фанни из Канзаса» до того, как Фанни раздели.
И тут раздается за моей спиной, катящей тачку, надсадный визг тормозов. Оборачиваюсь – батюшки-светы! - шикарная БМВ. Из нее выскакивает шофер и кричит мне в отчаянии:
- Девушка, девушка! А где здесь поворот на главную усадьбу?
- Да вы зря здесь свернули, - говорю я ему, светски облокачиваясь на бортик тачки с навозом, - поворот на усадьбу километрах в пяти дальше. А что за проблема?
И тут вылезают из машины трое, сразу видно – иностранных. Ну такие кормленые, румяные и довольные. Деревня, рюс и балалайка.
- Да вот, - говорит шофер, - фермеры американские решили на колхоз взглянуть, а этот же колхоз вроде как не издох и даже процветает. А я по-ихнему ни гу-гу... а машину с переводчиком мы где-то потеряли...
Ну меня, знамо дело, американские фермеры окружают и начинают беседу, поскольку в машине засиделись. Я, тогда, конечно «на языке» не так говорила, как сейчас, но худо-бедно на вопрос о возделываемых культурах ответить могла и даже знала по-английски слово «навоз». На прощание долго жали мою музыкальную лапку (рукавицу брезентовую я предусмотрительно сняла) и восхищались, что вот первый же встреченный в России фермер говорит по-английски. Не говоря уж о том, что и выглядит ничего.
Ну они уехали, а я дальше с тачкой потрюхала. Сестра спрашивает - что так долго, объясняю, что, мол, с американцами о фермерском хозяйстве беседовала и произвела впечатление. Она спрашивает – ну ты не сказала им, кем на самом деле работаешь? Я говорю, что такой расклад их поразил бы гораздо больше, чем фермер, болтающий по-английски. Зачем людей пугать, мы ж не звери.
Одно плохо - пока я там с американцами и навозом валандалась, сестра успела все грядки разметить и протоптать. Так и не сбылась моя мечта сделать их по асимптотической спирали.
Неприличная весенняя история про меня
Было это еще в России. После одной вечеринки в ближнем Подмосковье я осталась ночевать у своего друга. Тут все, конечно, радостно потерли ручонки, а зря – это был мой друг и все тут, и с места я не сойду. И второй, который тоже остался ночевать – тоже друг. Это становится монотонным, но что делать. Жизнь вообще очень однообразна во всем своем разнообразии.
Так вот, тот друг, который хозяин квартиры, недавно из Германии туманной привез учености плоды. В виде кассеты с порнухой. Кроме этого, он еще новый фильм Атома Эгояна привез. И возник спор – не посмотреть ли нам чего, расположившись на диване, поскольку другого спального места в однокомнатной квартире не было. Я, конечно, хотела Эгояна, но порнуха победила со счетом 1:2. Попробуйте выстоять в подобном споре противу двоих изрядно подпитых мужиков – я на вас посмотрю.
Короче, улеглись мы на диван. Я – промеж них, как обоюдоострый меч. Включили порнуху. И через три минуты...
Нет, опять не угадали! Раздался мне в уши с двух сторон дружный храп. И вот, лежу я , промеж двоих мужиков (хотя они были в таком состоянии, что лучше было бы написать «промеж ДВУХ мужиков»), прикованная, как к галере, к телевизору, кажущему порнуху. Порнуха была без перевода, но я очень легко поняла, в чем там интрига. Все-таки немецким владею. То есть проблем с языком не было. Ни у меня, ни у действующих лиц.
А тут надо сделать отступление. При всей своей сручности, я совершенно не умею обращаться с различными бытовыми приборами. Телевизор, например, у меня только мерцающую серо-белую дрипочку показывает. Но я не страдаю: у меня практически на любом этапе жизни бывали мужья, они умеют. И с телевизором, и с телефоном.
Так что телевизор я могла выключить только посредством выдергивания вилки из розетки. Поскольку у меня даже пульта не было под рукой,красную-то кнопочку я знаю, не думайте. На пульте спало одно из недвижных тел. Ну и во мне происходили борения – с одной стороны, хотелось спать и вставать выдергивать шнур было неохота, а с другой стороны – не уснешь. Они очень громко там кричали, ровно их резал кто. И музыка, знаете, такая... возвратно-поступательная. Но по счастью, они таки утомились и фильм закончили. Появилась моя любимая дрипочка. Я уснула.
Утром на кухне один из этой парочки, попивая пиво, сказал мне:
- Эх, жалко, уснул я вчера и порнуху не посмотрел.
- Ничего, я тебе расскажу, - хмуро пообещала я.
Народная кафка
Что случилось, спрашиваю. Рассказывает. Для тех, кто понимает, немедленно делается рукоопускательно. Установка у них хитрая, со всякими лазерами, для нее важен контроль температур. Как температура меняется в комнате даже на пару градусов – уходит сигнал. Ну договорились с университетом, чтобы наладить этот самый контроль.
Прислали сантехника Васю, хотя он не сантехник Вася, а вовсе оператор кондиционеров Арт. Но суть не меняется – подвид сантехника Васи, как он есть. Ну и Вася чего-то чинил, а потом включил. Да так, что система, вместо того, чтобы вдохнуть воздух из комнаты, взяла и в эту комнату воздух выдохнула. Прямо из грязных труб. И прямо на тонкое оптическое снаряжение, общей стоимостью до двух лимонов. В комнате стало темно, как ночью. Лазеры обиженно чихнули и заткнулись, а на ручной полировки зеркала и линзы осела жирная копоть миллиметра три толщиной. А зеркал там этих – сотни.
Ну далее, по инструкции: в суд на соответствующие службы университета, визит ребят из страховой компании. После чего всех аспирантов мобилизовали на отмытие того, что можно было отмыть, а именно стен и оптических столов. Но лазеры же надо включать, а боязно, может, там чего припеклось. Полагается вызывать наладчика с фирмы Кохирант. Вызвали. А он не едет. Звонят. Он объясняет, что, мол приедет, как только ваш университет деньги переведет. Бросились в канцелярию замка. Там говорят – а мы их давно перевели. Куда? Следует ответ – не знаем. Кому? – тот же ответ. Ну хорошо, покажите хотя бы номер платежки. Извините, мы ее куда-то засунули в компьютере. Но деньги перевели, правда не можем точно сказать кому, куда и за что. Ну так отправьте еще раз, потом разберемся. Нет, нельзя, потому что отправили же уже. Но не знаем, куда.
Выясняется это все, конечно же, не сразу, а поступенно – примерно один вопрос на одного клерка. Поскольку нет такого клерка, который бы осилил два вопроса подряд. Они там все одноразовые. Так напрягаются, отвечая, что лопаются, как воздушные шарики. Неделю двое аспирантов бегали по кругу в поисках отправленных денег, клерков перелопали кучу, но кто ж их считает. Главное, работа стояла. Но ребята молодые, горячие, нашли, чем заняться. Вчера мой муж приходит в лабу, а они там вслух книжку читают и зубы скалят. Он решил, что анекдоты какие. Нет, оказалось «Замок». Смешная книжка попалась.
Good Choice, Bobby!
Возможно потому, что делать было особо нечего - знай себе, стой в пробке, или же из-за общей зигзагообразности мыслительного процесса, но вспомнилось мне, как несколько лет назад я оказалась на рыбалке...
Да, понимаю, странно представить меня посередь Лонг-Айлендского залива с огромной удочкой в руках. Положа руку на сердце - рыбалку не люблю, но в то субботнее утро я неожиданно легко согласилась на предложение одного приятеля "половить рыбку" в Коннектикуте. Подумалось - поеду, вдруг что-нибудь случится, не дома же скучать.
Кораблик, на который мы сели, уже совсем собрался отвалить от грязного причала, когда на этот самый причал ворвался прямо-таки взмыленный красный грузовой фордик. Оттуда выскочил реднек - типичнее некуда. При себе он имел непрезентабельный пакет из "Волмарта". Реднек начал махать руками, привлекая внимание команды. Спустили трап. Носитель пакета утремился к капитану, что-то страстно ему объяснил (было неслышно из-за работающего двигателя), сунул служивому пакет, спрыгнул на берег, сел в трак и был таков... Вся процедура заняла секунд тридцать, не более. Я подумала, что, может, капитану еды какой привезли, или запасной китель...Что-то же было в том пакете.
Кораблик вышел в залив, берег почти скрылся из виду. Наши попутчики - все сплошь простые ребята с загорелыми шеями - начали отдыхать посредством галонной пластиковой бутылки с виски. Неожиданно суденышко остановилось. Двигатель заглушили, и на палубу спустился капитан.
- Тут такое дело, джентльмены, - начал он, а потом, взглянув в мою сторону, добавил, - и дама! Мне вот тут передали прах Бобби С. Он просил, чтобы его прах развеяли над банкой Голубого Окуня. Уважим просьбу, джентльмены... и дама?
- Yeeees! - вскричали джентльмены и слегка обалдевшая дама. Я, честно говоря, с трудом верила происходящему.
Капитан меж тем извлек из волмартовского пакета еще один, прозрачный, пластиковый, содержащий что-то напоминающее по цвету цемент.
- А вы, юная леди, встаньте-ка от меня с наветренной стороны, - ласково улыбнулся он, - а то вам Бобби запорошит глаза и рот.
Я проворно скакнула, куда велели.
- Прощай, Бобби! - закричали все, капитан открыл пакет, и пепел Бобби полетел над заливом. Мы держались полагающейся стороны, но Бобби таки засыпался нам за шивороты и в глаза. Публика пустила по кругу вискарь в пластиковой таре, громко распевая о том, какой классный парень был Бобби.
- Вы знали Бобби? - спросила я капитана.
- Нет, откуда? - он пожал плечами. - Друг его передал просьбу. То есть, может, он и ходил со мной на рыбалку, не помню. Не все ли равно?
Кто-то сунул мне в руки бутылку - леди, выпейте за Бобби! И я подумала - а ведь славный парень был Бобби. Наверное, это хорошо - вот так уйти, над любимым заливом, среди смеющихся людей. И хотя бы некоторые из них еще долго будут вспоминать этот ветреный соленый день и улетающего прочь незнакомого Бобби. Good Choice, Bobby!
Веркин подарок
Внешний вид Верки Лялю жестоко разочаровал. Она-то надеялась увидеть красавицу, от которой будущий муж отказался, потому что разборчив. Как бы не так! Верка была ужасна – расплывшаяся распустеха в затертом халате, принимавшая дорогих гостей в грязной кухне. Угощаться предлагалось греческим коньяком, закусывать – им же. Верка окинула критическим взором бесконечные Лялькины ноги, уходящие в поднебесье миниюбки, и с неожиданным сочувствием сказала: «Ну ничего, ничего, бывает».
- Слушай меня, Пахомов, - строго обратилась Верка к будущему Лялиному мужу, - если ты, сука, хоть чем-то обидишь эту девочку, я тебя убью.
Девочка, надо отметить, была всего на год младше самой Верки и ни в какой защите, как впоследствии убедился Пахомов, не нуждалась. Зубки у нее прорезались со временем вполне акульи – в несколько рядов. Но этой фразой Верка раз и навсегда взяла Лялю под своё неустанное покровительство. С первой секунды их знакомства, Верка твердо встала во всем на сторону «девочки» - старая боевая подруга называется, обижался подчас Лялькин муж. Это было тем более странно и необъяснимо, что она не жаловала прежних барышень Пахомова. Вернее просто не различала их между собой, что называется, ни на лицо, ни на фигуру.
Так началась эта странная дружба. Более разных существ одного пола невозможно было представить. Любое свойство Ляльки можно было получить, если взять соответствующее свойство Верки со знаком минус. Про внешность тут уже упоминалось. Поклонники говорили про Лялькину фигуру, что она «супермодельная». Все прочие утверждали, что Лялька похожа на длинную макаронину. Чьей правоты тут было больше, судить трудно. Верка была маленькой и очень толстой – с такой характеристикой были согласны все.
Лялька была типичным продуктом интеллигентной еврейской семьи: музыкальная школа, балет, фигурное катание, спецшкола с углубленным изучением всего. Хороший университет, прекрасная аспирантура, крайне своевременная защита. Верка периодически рассказывала какие-то сказки о своем «незаконченном высшем», но Пахомов не верил, что она добралась даже до десятого класса средней школы. При этом Верка отличалась поистине нечеловеческой способностью к схватыванию на лету новых слов. Особенно красивых и длинных. Пообщавшись с недельку с физтехами или мифистами, она с легкостью начинала сыпать волновыми функциями и тензорами кривизны пространства. Ничего не понимая в этом. На ее гольяновских знакомых это производило неизгладимое впечатление. Вообще Верка в Гольянове слыла венцом образованности.
Лялька была химиком. Довольно, кстати, успешным. Количество ее публикаций позволяло говорить о ней, как о серьезном состоявшемся ученом. Во всяком случае, ей нравилось о себе так думать. Ничто не греет наше тщеславие эффективнее, чем затертый штамп, который мы с полным правом примеряем к себе, любимому.
Верка была... гадалкой! Конечно, она не родилась гадалкой. Она проделала к своему призванию долгий путь, порою даже довольно тернистый. Но к моменту встречи с Лялей Верка полностью нашла себя. Таро, астрология, заговоры, привороты – вот далеко не полный перечень услуг, который Верка предоставляла своим клиентам. А клиентура ее была огромна. Генералы КГБ и заседатели Думы (всех созывов), проститутки с Тверской и Гольяновские бандиты... Верка поистине была востребована и в хижинах, и в дворцах.
Ляля в астрологию совершенно не верила. Она считала, что единственной проблемой науки астрологии является то, что этой самой науки просто не существует.
Верка обожала молодых мужчин. Все ее мужья, числом около пяти только в обозримом прошлом, были существенно ее младше. Вернее, лучше сказать так: Верка всю свою жизнь любила мужчин двадцати пяти неполных лет. Как только они удалялись - по естественным причинам течения времени – от заветного возраста на расстояние, большее некоего критического, Верка гнала их вон. Ситуация совершенно не менялась с годами. Верке было существенно за тридцать – и она гнала прочь двадцатисемилетнего мужика. И все они, во что поначалу Ляльке было очень трудно поверить – все они без изъятия – обливали слезами Веркин порог, умоляя взять их обратно. Они все самозабвенно ее любили, они совершели во имя ея все возможные безумства, они готовы были на любое преступление, лишь бы Вера пригласила их обратно в мужья.
- Ты понимаешь, дорогая, - поверяла как-то Верка Ляле после очередного развода с фатальным битьем посуды, - я просто не знаю что делать. Он решительно не делается с годами моложе!
Самой ей на тот момент было под сорок. Ляля Веркиных пристрастий к юношам пылким понять не могла в принципе, она предпочитала мужчин существенно старше ее.
Верка была веселой, бесшабашной пьяницей. Причем именно веселой, без каких-либо унылых периодов. Уныние ей было чуждо по определению. Единственное, чего всегда страшно пугалась Ляля, видя Верку пьяной (а пьяной та бывала часто), это взрывов ничем не объяснимой агрессии. Верка начинала исступленно лупцевать дежурного на тот момент мужа. Чем под руку подвернется. Как правило, подворачивался чайник. Верка носилась за благоверным по крохотной квартирке, размахивая белым (она вообще белое любила) электрическим чайником, вопя при этом благим матом. Периодически она останавливалась в своем беге и, ласково взглянув в перепуганные Лялькины глаза, говорила : «Лялечка, дорогая, там тортик для тебя в холодильнике!» И вновь мчалась за мужем, с криком «Убью...суку!». Побегав и слегка притомившись, Верка отправляла дежурного мужа в магазин за новым чайником, взамен, как правило, уже покойного. Дежурный муж возвращался не только с чайником, но и с бутылкой греческого, столь почитаемого Веркой, коньяка. В воздухе отчетливо пахло свежим озоном, Верка была счастлива и щебетала, как птичка.
Лялька даже в страшном сне не представляла, что она может бить какое-либо теплокровное существо. Вообще рядом с Веркиным вулканом страстей Ляля чувствовала себя тарелкой остывшей манной каши.
Веркина квартирка была захламлена до полного исчезновения каких-либо очертаний. Кроме того, там постоянно шел ремонт, потому что Вера не оставляла попыток сделать из двухкомнатной хрущовки дворец. Представления о дворцах у нее были своеобразные. Как-то она затеяла оклеить потолок своей крохотной гостиной зеркальной плиткой. Плитка на потолок клеиться не хотела, выглядела неряшливо и бугристо по стыкам. Через неделю после ремонта вся эта красота рухнула, никого, по счастью, собой не придавив и не поранив. Потолок стал, как в подземелье. Но Верка была довольна, усмотрев в этом стиль. С тех пор так и жили.
Периодически Верка заводила себе какое-то зверье. Постоянными обитателями и «ассистентами» она считала только пару варанов, неподвижно существовавших в большом треснутом аквариуме под специально приспособленной настольной лампой. Вараны ей каким-то образом помогали с гаданием. Лялька не способна была понять, каким образом и в чем может помочь это постоянно неподвижное чудище. Но Верка убеждала ее, что порою, в нужные моменты, вараны входят в состояние крайней ажитации. Ляля не верила, но виду старалась не подавать.
Жила у нее одно время небольшая обезьяна, обгадившая с головы до ног при случае важного клиента. Откуда взялась обезьяна и куда потом сгинула, Лялька так и не поняла. Почти год в сидячей ванне обитал хорек. Славное животное, прекрасно себя чувствовавшее в большой эмалированной посудине. Только вот душ хозяевам было принимать нелегко: кусался, болезный.
У Верки было только одно хобби – она безумно любила веселый искрометный секс. Все ее мужчины были полны духовного и зубовного здоровья до краев. Лялька против этого веселого дела тоже ничего, казалось бы, не имела. Но рядом с Веркой она чувствовала себя фригидной монастырской лилией.
Две эти женщины были возмутительно, вопиюще непохожи. Пахомов иногда говорил, что они из разных галактик. Что же всегда держало их вместе?
Им же, в сущности, даже говорить не о чем было...
Лялька не смогла бы ответить за Верку, но про себя точно знала, что ее так притягивало в Верке: тайна.
Ляля пыталась разгадать: ну почему, ну за что Верку так любят, так обожают ее мужчины. Да-да-да! Супермодельная и образованная Лялька никогда в жизни не была удостоена такого поклонения. Все ее разрывы происходили почти ламинарно, поклонники легко исчезали с ее горизонта и, как ей, во всяком случае, казалось, забывали о ней через час после разрыва. А многие вообще никуда не исчезали, предпочитая разрыву добрые, дружеские отношения. Чтобы кто-то пытался среди ночи лезть к Ляльке на балкон? Пусть даже на первом этаже? Да помилуйте! Все всегда было так миленько, так спокойненько, так никак.
Вы скажете – так это ж хорошо! Кому они нужны, эти африканские страсти? Ляля, будучи дамой разумной, допускала, что особо навязчивые поклонники быстро бы ей надоели. Но хотелось все ж таки, чтобы хоть иногда, хоть раз в год кто-то совершил какое-то красивое безумство. Во имя ея, Ляли.
Когда Лялька пыталась объяснить искания своей души Пахомову, он, как правило, с методическим занудством объяснял ей, что все это чушь, и если она хочет цветов, то пусть сходит и купит, а из сюрпризов и миленьких подарочков на День рождения и он и она, слава Богу, давно уже выросли. Заканчивались эти разговоры всегда одинаково. Заявлением Пахомова : «Ляля, ну ты же умная женщина! А хочешь, чтобы я, как дурак, дарил тебе розового плюшевого мишку! Умная женщина, а ведешь себя как заправская баба!» Лялькины мозги от нестыковки логических связей буквально плавились. Если она умная женщина, то у нее должно быть то, что она хочет. Но то, что она хочет – в данном контексте плюшевого мишку, имеют заправские бабы, потому что с ними никто не хочет связываться. Получается, что заправская баба – умная женщина, но кто же тогда она, Ляля? Как ни крути, получалось, что дура.
Только вот не подумайте, что Лялька была несчастна. В среднем, она была очень счастливым человеком. И это было единственное, пожалуй, в чем они с Веркой были схожи. Ни та, ни другая не умели, не хотели и просто не могли быть несчастными. Они обе были настроены на счастье, как две хорошо отлаженные эоловы арфы настроены на улавливание ветра. Ну да, ну кручинилась с хорошим постоянством Лялька перед днями рождения или еще какими праздниками, понимая, что опять ей не будет столь вожделеемого сюрприза, ну поколачивала Верка своих мужей... Но в общем и целом это были две счастливые, каждая по-своему, женщины.
Когда Пахомов увез Ляльку в Америку, девки сильно в разлуке не тосковали. Сказалась опять-таки их крайняя неспособность быть несчастными. К тому же Лялька звонила Вере раз в пару месяцев, иногда чаще, порой реже. Разговоров в традиционном смысле, как правло, не получалось: каждая говорила о своем, но подолгу. Примерно по часу. Верка, как всегда, сплетничала про своих клиентов, рассказывая, как она приворотила очередную «Рыбу» к очередным «Весам» или «Раку». Имен она никогда не называла, только знаки Зодиака. В Веркином понимании это было данью профессиональной этике. Ляля рассказывала о работе, о привыкании к новому месту, о том, что Пахомов опять забыл поздравить ее с годовщиной свадьбы. А когда понял, как промазал, еще и долго объяснял ей, как она неправа, ожидая чего-то. И всё повторял и повторял набившую оскомину мантру про умную женщину. Верка хвалилась новым, с иголочки, мужем. Старый, тридцатилетний, был отправлен на свалку. Словом, жизнь как-то шла...
Звонок телефона разбудил Ляльку в четыре утра. За окнами была темень – хоть глаз коли. Двадцатые числа декабря, что бы вы хотели? Сон слетел мгновенно, а сердце колотилось, как майский жук, запертый в спичечном коробке. По вполне понятной причине: Пахомов был в Европе, а сын – на каникулах в России, у бабушек. Сами понимаете – звонок среди ночи в такой ситуации мобилизует.
- Алло, - Лялькин голос отнюдь не искрился приветливостью.
- Лялечка, здравствуй, моя дорогая!
Ну, конечно, это была Верка. Кто же еще? Она в принципе не была способна уразуметь концепцию разных временных поясов. Не исключено, что она думала, что Земля плоская.
- Лялечка, а Пахомов где?
- Он в Германию уехал, - буркнула Лялька. – Индейцев спасать каких-то...
- Чего?? – Верка с творчеством Маэстро знакома не была.
- Чего-чего... науку наУчит... Чем он еще может заниматься?
- Надолго?
- Месяца на три... Вер, я спать хочу...
- А как же Новый год? Одна?
- Ну и что? Не привыкать! – Лялька моментально «закрылась». Она ненавидела, когда ей начинали сочувствовать.
- А я вот тебе подарок приготовила, и очень кстати, что Пахомова нету! На Новый год... Пахомов-то, небось, как всегда, не раскачается на сюрприз?
Ляля попыталась смоделировать Веркины умственные конструкции. Подарок, который можно дарить, если мужа дома нет. Хм. Неужели она собралась угрохать весь свой гонорар от какого-нибудь парламентария на то, чтобы прислать к Лялькиному порогу мальчика-стриптизера, упакованного в атласный гульфик с бубенцами? А что – с Верки станется. Она была головокружительно щедра, когда у нее водились деньги.
- Лялик, ты часом, не собираешься в путешествие?
Лялька высокомерно усмехнулась в темноту. Ну надумала удивить, пророчица. Лялин сын относил нашей провидице в Москве подарок - какие-то особенные карты Таро, так что о планах Ляли Верка вполне могла знать от него. Никакой мистики. Лялька подтвердила, что да, мол еду, и попросила дать поспать. Верка, как водится, пропустила это пожелание мимо ушей.
- Ну я так и вижу... Лялечка, у меня тут таро для тебя разложилося (она всегда так говорила – «Я так испугалася»)... Вижу, что поедешь далеко. У меня тут очень интересный раскладец наметился...
Это было невыносимо. Лялька безумно хотела спать, а ей втюхивали какую-то астрологию. Ляля вежливо напомнила Вере о том, что никогда особо астрологии не доверяла, и уж тем паче не имеет ни малейшего намерения обсуждать это все в четыре утра.. Но Верку было не свернуть с пути. Ее распирало от желания поведать Ляле нечто судьбоносное. Лялька смирилась.
- Давай, Верка, пророчь. Но для тебя же лучше, чтобы новости были действительно потрясающие. Если можно – большой научный успех. Мне его сильно не хватает.
- Лялечка, ты скоро встретишь Льва. Совсем скоро.
- Ты имеешь в виду мужчину по имени Лев? - да, растеряла Лялька привычку говорить с астрологами, не сразу поняла о чем речь. – Спасибо, Верка, век буду благодарна...
- Да нет же, Льва, рожденного в августе. Ляля, что ты смеешься... Это важно!
- Верка, ну а что мне прикажешь делать? Я безумно хочу спать, а мне пророчат встречу со Львом. Вскоре... Что я, плакать должна? Ну ладно, чтобы тебя успокоить, я буду всех спрашивать не Лев ли он, а, узнав, что Лев, бежать от него, сломя голову.. И вообще, я во Флориду еду, а там одни крокодилы, львов там отродясь не было. Тем более, уж я-то знаю, насколько невозможно мне вообще кого-либо тут встретить... «Узок круг их интересов»... страшно далеки они от американского народа... Спи спокойно, дорогой товарищ, я в безопасности, как в башне из слоновой кости, чтобы она сгорела!
- Лялечка, моя дорогая... ты знаешь что такое Лев? Лев ничьего разрешения спрашивать не станет... Он - Лев, он подойдет к тебе на мягких лапах, ты даже не заметишь...
Веркино описание Льва живо вызвало в памяти гуся, которого так вожделел Паниковский. «Знаете ли Вы, что такое гусь? Лапка, шейка, грудка...» Спать почти уже не хотелось, было смешно.
- Верунь, если ты забыла, так я тебе напомню – я всю жизнь среди мужиков работаю и умею держать их на расстоянии. В этом политкорректном отечестве, я, конечно, порастеряла свои навыки за ненадобностью, но, думаю, это как на велосипеде ездить... Сразу вспомнится. Ну Лев... не хорек же!.. Что за важность такая в этом Льве, что я должна обсуждать его в четыре утра? Да и не верю я ни в какого Льва, отстань.
- Все-таки ты упрямая Овца, - Лялька таки была Овца, тут уж не поспоришь, Овен по гороскопу.- Вот тебе мое предсказание «Ты скоро встретишь Льва. Доверяй ему..»
- Хорошо Верка, если ты так хочешь... Партия сказала надо, комсомол ответил есть. Буду доверять. Как угляжу какого Льва, так сразу ему все свое самое дорогое и доверю: пароль к моему банковскому счету. Это, знаешь ли, тут в Америке самая высокая степень доверия и есть... Такая степень доверия Львам тебя устраивает? Вер, ну в самом деле, ты что не помнишь что ли, как я привыкла с мужиками обращаться?
- Дорогая моя, ты все-таки не понимаешь. Ты как есть Овно, так Овном останешься...- прозвучало это, скажем прямо, не очень лестно. – Ты можешь управлять Рыбами, справиться с Козерогом... в принципе ты с легкостью поработишь Скорпиона, если оно тебе будет надо... Но Овца никогда не будет верховодить Львом!
- Вер, не ори, а? Ты в Америку звонишь, а не в Гольяново. Я тебя прекрасно слышу. Ну черт с тобой, если тебе дался этот самый Лев, то публика хочет подробностей. Блондин-брунет?
- Дорогая, я здесь гадалкой сижу, а не писателем женских романов. Все, что я знаю, это то, что вы разделите с ним одну стихию.
- Вот, это уже кое-что... Я очень надеюсь, что это не будет стихия Огня в самолете, на котором я полечу...
- Лялечка, я просто хотела тебе сказать: ты встретишь Льва, доверяй ему ... Иногда пугливая Овца нуждается во Льве...
- Чтобы быть съеденной на завтрак?... Верунь, спасибо, но я, пожалуй, пас.
- И этот Лев будет моим тебе подарком! А то ты последнее время что-то грустить начала.
Лялька рассмеялась уже весело. В этом была вся Верка – нагадать встречу с мужиком. И наверняка – с красивым и спортивным. И молодым!
- Вер, спасибо, конечно, я понимаю, ты от чистого сердца, но я все-таки осмелюсь тебе напомнить... Я тебе много раз говорила – я мужские достоинства давно не коллекционирую. Вышла из этого возраста.
- Чего ты не коллекционируешь? Х..в что ли? – озадаченно спросила Верка.
- Их самых, Вер, если тебе так будет более понятнее и более доступнее, - не удержалась, съязвила Лялька.
- А что коллекционирует наша Прынцесса? Прынцев на белых конях?
- Нет, ваша Прынцесса если и хотела бы чего-то, так это интересную ситуацию. Даже так – Ситуацию. Во!
- Ну так потрахайся со Львом, будет тебе ситуация, - Верку не так легко было сбить со следа. - Пахомов-то совершенно неревнив.
- Пахомов действительно неревнив, но дело не в нем, а во мне. Я бы хотела, Верк, Ситуацию. Пряную, идиотскую, противоречивую. Такую, чтобы и рассказать ее никому нельзя было без встречных воплей – ну и врать же ты горазда! Понимаешь?
Верка за океаном глубоко задумалась, что было слышно по ее сосредоточенному сопению. Мыслительный процесс, судя по следующей реплике, слегка пробуксовывал.
- А потрахаться, значит, не хочешь?
- Верк, тебя что там, заело что ли, на одном месте? В принципе – можно, только отвяжись. Но главное – Ситуация!
- Ну хорошо! Будет тебе ситуация. Как ты там просила? Пряная-идиотская-невероятная? Получишь! И мне еще спасибо скажешь, если не зассышь!
Лялька повесила трубку и поняла, что больше не уснет. Времени – около пяти утра. Почитать что ли? Она вытянулась во весь свой макароний рост по диагонали кровати. Потянулась сладко. До самых кончиков пальчиков на ногах. Одна! Какая женщина, скажите мне, счастливая в браке до полного изнеможения, не мечтает порой о таком мгновении? Одна! Как мы любим их, наших родных и милых, как мы заботимся о них, как мы тоскуем без них! Но как же мы бываем счастливы в те самые первые мгновения, когда закроется за ними дверь, и заполонит нас неожиданная тишина. Одна! Да-да-да, уже совсем скоро мы будем скучать, волноваться, звонить и, может быть, даже ныть и обижаться на отсутствие звонков и емейлов. Но это будет уже после этих самых сладких, самых чудных, самых первых мгновений одиночества. Немножко одиночества – лучший подарок, который могут нам сделать наши близкие.
Ну, естественно, читать до утра не удалось, таки заснула. Встала Лялька поздно и чувствовала себя недоспавшей и несвежей. Слонялась по комнатам с чашкой кофе, глаза ни на что не смотрели. Злилась на весь мир и, среди прочего, на родных и близких: на Пахомова, что опять уехал в Европу, а она с ним не смогла, на Верку, что разбудила среди ночи и наговорила всякой чуши. Даже ехать во Флориду не хотелось. Последнее, впрочем, Лялька про себя хорошо знала – как бы ни ждала она поездки, как бы ни мечтала о том, как там все будет здорово, всегда за день-два до самолета случался с ней приступ патологического домоседства. Думалось – куда меня опять несет и зачем, здесь, что ли, плохо?
Лялька не поверила ни единому Веркиному слову и в обычной ситуации просто выбросила бы весь этот разговор из головы. А тут ей вдруг не захотелось про него забывать.
- Раз ты мне спать не дала, зараза такая, так я это твое пророчество запомню – а лучше запишу! И потом тебя же через полгодика в него носом и натыкаю, - так, или примерно так, размышляла наша страдалица, старательно выписывая на обороте счета за электричество: « В ближайшее время встречу Льва, со всеми вытекающими..» Тут она запнулась. С чем вытекающими и откуда вытекающими? А, фигня какая! Просто – «со всеми вытекающими». После этого она проставила дату - 30 декабря и год.
Искательно окинула глазами офис: где бы схоронить важную памятку? Письменный стол не подходит – его зыбучие пески поглощали все безвозвратно. Лялька решительно сняла с полки «Попугая Флобера» Барнса и засунула счет за электричество, отныне и далее Важный Документ, между страниц.
День пролетел незаметно – надо было съездить в магазины, собрать сумку, не забыв кучу важных вещей, среди которых не последнее место занимала радужная плюшевая сороконожка – самый неожиданный и потому, наверное, самый-самый любимый подарок, который Лялька получила от Пахомова на давнишний день рождения. Сороконожка Марфа сопровождала Ляльку повсюду, став настоящим талисманом. Она сидела, тщательно пристегнутая ремнем безопасности на переднем сиденье рентованных машин, она выглядывала уморительной своей мордой из Лялькиной сумки, наводя ужас на охрану аэропортов всего мира. Лялька беседовала с ней во время одиноких странствий по хайвеям страны и клала на нее голову, пытаясь заснуть, когда откладывали очередной рейс.
Как и ее хозяйка, Марфа любила путешествия, поэтому ее нельзя было класть в сдаваемый багаж –багаж непременно отправляли совсем в другом направлении – Марфа прямо таки алкала посмотреть мир. Марфу, вместе с чемоданом, теряли семь раз, прежде чем Лялька усмотрела наконец-то корреляцию. С тех пор сороконожка всегда была у Ляльки в маленьком рюкзачке. Угоны чемоданов, как по волшебству, прекратились.
Итак, пока Лялька бегает по магазинам, собирает всякие мелочи и суетится напоследок по хозяйству, давайте все-таки разъясним, какого черта в канун Нового Года она решила бросить всех своих друзей и умотать во Флориду совершенно одна. Дело в том, что Лялька наша – запойный дайвер. Она подсела на иглу дайвинга довольно поздно, но прочно. За неполных три года своей страсти она сделала более семидесяти погружений на всевозможных островах и территориях, пригодных для этого вида спорта. В предстоящей поездке она собиралась «обнырять» «Шпигель Гроув» и «Двейн» - два затопленных крейсера, лежащих на глубине более ста футов около Флоридского Ключа Ки Ларго. Именно поэтому она и предпочитает встретить Новый Год не в веселой компании друзей, а одна, бродя по умеренно расцвеченному лампочками Ки Ларго. Чтобы не терять первое января.
Около девяти вечера 31 декабря Лялька стояла на парковке Rent-a-Car в аэропорту Вест Палм Бич. Она пыталась понять, что для нее менее унизительно: красный Додж Неон или чернильно-синий Форд Стратус. Марфа склонялась к Доджу, а Ляльке было все равно. Так что получился Додж, который ускорялся только из вежливости, и то не всегда. Хайвеи были забиты, а узкое горло, где первая дорога обрывается с материка и уходит на Ключи, проходу не поддавалось вовсе. В результате Лялька встретила Новый Год на разводном мосту через болота, отделяющие материк от островов. За пару минут до полуночи позвонил Пахомов, и они, можно сказать, влились в Новый год вместе, но дистанцированно друг от друга. Правда, Лялька почти ничего не слышала из того, что ей говорил муж – изo всех соседних, хронически неподвижных машин повыскакивали веселые мачо и принялись запускать в небо ракеты и петарды. Новый Год таки наступил.
Пробка почти мгновенно после этого рассосалась. Как будто приход Нового Года расширил дорогу или ликвидировал часть машин. Лялька ехала к своему отелю и думала, что если примета верна и как Новый Год встретишь, так его и проведешь, то ей предстоит весь год шарахаться по дороге №1 и стоять на мосту, пытаясь проехать на Ки Ларго. Разговаривая при этом с дистанционным мужем.
Утро первого января было тихое и прохладное. Лялька загодя была в дайвинговой конторе – записаться, заплатить, все проверить. У нее не было напарника, поэтому она всегда немного волновалась – с кем придется идти сегодня. Далеко не все любят принимать третьей изможденное существо с варварским акцентом. Впрочем, под водой акцент малозаметен.
Ребята – младшие инструктора и дайвмастеры – таскали на большой катер баллоны. Лялька увидела пару истошно-лимонных – нитрокс. Это уже было интересно.
- Скажите, - обратилась она к дайвмастеру Эду, который был в конторе, - у вас кто-нибудь идет сегодня с нитроксом?
- Марк идет, у него сегодня выходной, решил развлечься в свое удовольствие.
- А он не мог бы взять меня напарницей?
Эд смерил Ляльку долгим и не очень лестным взглядом.
- Мда, повезло Марку... А сертификат у вас есть?
Лялька показала ему сертификат нитроксного дайвера. Эду явно не хотелось звать Марка. Такое впечатление, что Эд тянул время, думая – ну пусть Марк (кто бы он ни был, этот Марк) еще немного походит счастливый, уверенный в том, что ему не будут навешивать капризных и надоедливых клиентов. А тем более эту вялую анемичную куклу. Ляльке все это, конечно, было очень неприятно, но нитрокс позволяет побыть под водой дольше, чем обычный воздух, и ей не хотелось упускать такую возможность. Да и привыкла она к этим косым мужским взглядам за долгую карьеру в науке. Как всегда, когда она чувствовала неприязнь со стороны окружения, она расцвела тупейшей, сверкающей улыбкой. Это было ее обычным щитом.
- Ладно, позову я Марка, - решился, наконец Эд и исчез где-то в служебных комнатах конторы.
Лялька бесцеремонно ухватила за рукав одного из самых юных дайвмастеров.
- Кто такой Марк? – спросила она коротко и решительно.
- Марк? Вы Марка не знаете? Ну Вы, леди, даете. Это ж самый лучший дайвер на Ключах. Бывший Морской Кот (Navy Seal)! – дайвмастерок извернулся из лялькиной руки и потрусил по своим делам дальше.
Ляльке совершенно не нужен был в напарники Морской Кот. Все, что ей хотелось, это спокойно и без приключений погрузиться с нитроксом. Ее вполне бы устроил обычный напарник, с опытом, таким же, как у нее. Морской Кот Марк был каким-то совершенно идиотским, бессмысленным и главное - непрошеным подарком судьбы. В котором Лялька совершенно не нуждалась.
Где-то в глубине конторы распахнулись с грохотом какие-то невидимые двери. Оттуда катился, приближаясь, ком возмущенных мужских голосов. Наконец появились и хозяева этих голосов. Один был все тот же Эд, только теперь еще и напуганный. Другой был, по всей видимости, легендарный Морской Кот Марк.
Без сомнения, это было воплощение мечты любой праздношатающейся на отдыхе дамочки. Высокий – Лялька со своими чуть-чуть неполными шестью футами была ему примерно до подбородка. Фигура юного языческого бога – широкие плечи и узкие бедра. Добела выгоревшая на флоридском солнце шевелюра, изначально, по-видимому, пшеничная. Ярко-синие глаза, которые полыхали в настоящий момент праведной ненавистью, направленной против нее, Ляли.
Лялька терпеть не могла красивых мужиков. Как-то вот ей всегда так везло, что красивые мужики оказывались, как правило, идиотами. А вот глупости в мужчинах она не переносила на дух. Совершенно очевидно, что этот Микеланджелов Давид во плоти не был героем никаких из ее романов. Да и она была ему явно как бельмо в глазу. Хорошенькое было знакомство двоих людей, собирающихся вместе лезть под воду на глубину 120 футов.
- Где она получила сертификат? - спросил Марк, рассматривая Лялю, но обращаясь к Эду. Это было уже слишком.
- Я вполне способна сама ответить на этот вопрос. На Ключе Большой Сосны, у ДжейБи.
Глазки Кота слегка помягчели.
- ДжейБи – приличная школа. Ладно, пойдешь со мной. Но будешь меня слушаться. Я спасательством заниматься не собираюсь. Иди на катер, готовь свой акваланг.
Лялька уже проклинала саму себя за то, что попросила нитрокс. Получила надутого индюка и солдафона в напарники. Только что красив, павлин чертов. Ну и шо нам с этой красоты? Настроение не то, чтобы испорчено – слабо даже этому солдафону испортить предвкушение дайвинга, но осадочек какой-то образовался.
Катер меж тем наполнялся людьми. Это был довольно большой корабль – дайверов было человек тридцать. Сплошь мужики. Погружение глубокое, к тому же «Двейн» известен сильным течением.
Пока катер пробирался к месту погружений в океане, Лялька сидела на своем любимом месте – на корме. Ей нравилось смотреть на белые барашки, на мармеладно-зеленые волны. Нравился шум мотора, корабельные запахи. Она любила эти минуты – немного нервные, возбуждающие. Сейчас-сейчас, еще немного, и она шагнет «глаза к горизонту, руки на маску и пояс» с палубы катера прямо в океан.
Кто-то тронул ее за плечо. Марк. Пора ввинчиваться в гидрашку. В гидрокостюме Марк выглядел еще более упоительно. Но столь же злобно.
- Значит так. Прыгаешь в воду и тут же хватаешься за канат. Течение сегодня зверское, иначе унесет. Мы с тобой прыгаем и уходим первыми. Канат идет на корму «Двейна». Как только опустимся ниже 70 футов течение немного ослабнет. Держись прямо за мной. Поняла?
Лялька обреченно кивнула. Назвалась груздем – продолжай лечиться...
Все распоряжения Марка были выполнены с максимальной точностью. В воду Лялька прыгнула первая, ухватилась за канат, и они пошли вниз. Марк падал ко дну со скоростью камня. Никаких тебе остановочек для «уравнивания давления». Лялька поблагодарила природу за устройство собственной головы. Пахомов (сам дайвер, хоть и не запойный) любил говорить, что у Ляльки в голове сквозная дыра: вода вливается и выливается беспрепятственно. Насчет течения Марк не обманул – их трепало на канате, как пару сохнущих наволочек. На глубине около семидесяти футов это безумие слегка поутихло. А внизу нарисовался «Двейн».
Как описать это самое первое мгновение, когда ты видишь затопленный корабль? Как передать словами эту оглушительную тишину и величие, от которого задыхаешься, эту синеву, разлитую вокруг? Они были уже на солидной глубине – свет шел непонятно откуда. Эта неземная синева...
Но Марк не собирался давать Ляльке передышку. Когда они достигли верней палубы, он отпустил канат и устремился против течения к носу крейсера. Все, что видела Лялька, пытаясь не отстать, это огромные глубоководные марковы ласты. Она начала тихо проклинать свое желание поплыть с нитроксом, американский спецназ «Морские Коты» и, особенно, отдельных выходцев из этих Котов. А крейсер был велик и могуч! Но наконец-то Лялька смогла уцепиться за форштевень.
Неожиданно Марк протянул ей руку. И они, взявшись за руки, полетели обратно к корме. Они летели над палубой, где забытым газовым шарфом вытянулась двухметровая зеленая мурена, над стадом групперов, мирно пасшихся среди килькообразной мелочи. Они летели в полной тишине и неземной синеве. «Шагал «Полет над городом» - подумалось Ляльке.
Марк потянул ее за руку вниз, и они влетели во внутренние коридоры крейсера. Это было грубым нарушением правил дайвинга – внутрь судов строжайше запрещено заплывать: слишком велика опасность зацепиться за что-нибудь и не выбраться. Но Ляльке вдруг стало очень легко – она была уверена, что Марк знает, что делает.
Когда они, как можно более незаметно, чтобы не привлекать случайного внимания прочих дайверов, выползли через какую-то одному Марку ведомую дыру в трюме, он приложил палец к загубнику – молчи, мол, и отчетливо подмигнул. Пора было возвращаться, они и так были последними.
На катере народ подсчитывал свои потери. У кого-то унесло течением маску, кто-то остался без ласты. Лялька задумчиво жевала апельсин.
- Как тебя зовут, юная леди? – Марк был почти приветлив.
- Ляля.
- Льялья? Это еще что такое?
- Ну Ольга, если так удобнее.
- Что общего у Ольга и Льялья? Ты полька? Я видел твою фамилию в списке – она с милю длиной.
- Нет, русская.
- Ты хороший дайвер, Льялья. Я всегда знаю, когда человек не может без этого жить.
- Откуда ты знаешь?
- Когда ты уходишь под воду, у тебя делаются сумасшедшие от счастья глаза. Ты не идешь под воду с визитом – ты возвращаешься к себе домой. Ты не боишься глубины, ты ее любишь.
- Да, люблю.
- Ты любишь глубокие погружения больше, чем плескаться в аквариуме на рифах, ведь так?
- Так.
- All this blue?
- All this blue, - повторила Лялька, как эхо.
Сколько раз в разных местах она слышала эти слова, как пароль людей, которые любят глубину. All this blue… это такая жизнь, невесомая, свободная, полная полета. Это свет, идущий ниоткуда, это парение над ничем, когда внизу – без дна. All this blue – этот наркотик, эти пузырьки счастья в крови...
После второго погружения, традиционно не такого глубокого, как первое, Марк опять подсел к Ляльке с расспросами откуда она, да как надолго на Ключах.
- Хочешь завтра сделать «Шпигель Гроув» со мной?
- Да, я собиралась идти на «Шпигель»
- Одна ты там ничего не увидишь. Он слишком велик. Лежит на боку, легко потерять ориентацию. И внутрь без меня тебе заплывать нельзя, - Марк улыбнулся.
- Хорошо, пойдем.
Словом, Марк оказался вовсе не таким страшным, как поначалу. Лялька довольно быстро поняла, как с ним обращаться. Не надо много болтать, не надо приставать к нему с дурацкими вопросами. Он был неразговорчив, но на одну тему он мог говорить часами – о дайвинге. Океан был его жизнью и любовью.
- Марк, а как глубоко ты погружался? - спросила Лялька на следующий день.
Они только что в очередной раз нарушили все правила дайвинга на «Шпигель Гроув». И внутри поплавали, и на недопустимую для нитрокса глубину спустились, отчего обалдевшие от такой наглости компьютеры взвыли обиженными голосами.
- Как глубоко? На предписанный правилами рекреационного дайвинга предел, - рапортовал Марк четко, смотрел хитро.
- Что Марк, а подпиливал ты винт у советской подлодки на километровой глубине?
- Не скажу, Льялья, военная тайна.
Лялька знала это странное свойство поездок на погружения. Столько всего успеваешь, дни кажутся бесконечными, и, в то же время, пролетают мгновенно. И вот уже надо седлать своего Россинанта и гнать его обратно в Вест Палм Бич. Лялька деловито упихивала в сумку насквозь мокрую гидрашку – только что вылезла из-под воды, торопилась ехать на материк, ловить самолет. Марк в ее последний день возился в бассейне с группой новичков, она его не видала, погружалась на мелких рифах. Сзади раздался шорох шин. Лялька высунула голову из-под крышки багажника. Шурша гравием, на парковку въехал красавец восьмицилидровый «Мустанг». Бронзового цвету. Апофеоз фаллической символики. Лялька невольно устыдилась своего косенького и кривенького Доджа.
Из «Мустанга» выскочил Марк.
- Льялья! Подожди. Ты когда собираешься опять сюда?
- В начале марта, а что?
- Пойдешь погружаться с моей лодки? Она небольшая, но я знаю интересные места.
- Ну... можно.
- Записывай мой мобильник и эмейл.
На прощание Марк, изящно изогнувшись, поцеловал Ляле руку. Явственно послышался звон шпор...
Въехав на материк, Лялька позвонила Пахомову в Германию. Надо было немедленно поделиться рассказами «про кота». Пахомов сдержанно похохатывал и радовался, что Лялька хорошо проводит время. Про себя рассказал, что крокодил не ловится, кокос не растет, словом, ничего особенного, ситуация рабочая.
Любимый штат Нью Йорк встретил Ляльку слякотью и серым небом. Работа и домашние дела мгновенно закрутили, выдавливая по капле из крови флоридское солнце, а из сердца воспоминания о неземной синеве. Вернулся из России сын, Пахомов звонил почти каждый день из Германии. Жизнь опять катилась ровно, без турбулентностей и напастей.
Вы спросите – а как же Веркино предсказание? Нешто Лялька Льва своего в Марке не признала? Во-первых, с чего вы вообще взяли, что он Лев? Во-вторых, Верка обещала Ситуацию, а какая ж тут была ситуация? Не было никакой.
И, наконец, в-третьих, и в самых главных, Лялька, несмотря на все свои клятвы «ни за что и никогда не забыть Верке ее дурацкого ночного звонка», таки забыла о нем напрочь. Важный Документ лежал меж страниц «Попугая Флобера», который в настоящий момент Лялькиной настольной книгой не являлся. Так что жила себе Ляля до поры до времени и ни про каких Львов не помышляла.
Иногда – раз в пару недель, не чаще, она писала Марку или он писал ей. Говорить им было не о чем. Трудно представить себе людей более далеких, чем дама из интеллигентной российской еврейской семьи и флоридский Морской Кот. Разговоры крутились преимущественно вокруг планов на март. Марк более всего волновался, что придет какой-то там специальный ветер (Лялька уразуметь этого никак не могла), который поднимет высокую волну, да еще и испортит видимость. Ляльке все эти волнения казались преждевременными. Лишь бы воды налили, любила повторять она, а уж с видимостью как-нибудь разберемся.
В начале февраля Марк попросил Лялю сообщить ему ее почтовый адрес. Лялька пожала плечами, но адрес написала. В День Святого Валентина ей пришло большое толстое письмо. Марк прислал две подводные фотографии. Лялька была тронута до глубины души и даже от полноты чувств заплакала, что с ней бывало редко. Ей, как всегда, страшно хотелось залезть под воду. Она поблагодарила Марка всеми теплыми словами, которые смогла наскрести в своем лексиконе.
Как ни тянулся противный нью-йоркский февраль, а все-таки закончился. И вот уже снова торопливые сборы, упаковывание Марфы... В последний момент Лялька схватила с полки первую попавшуюся книжку, прекрасно понимая, что почитать в таких поездках никогда не удается.
И снова Ляльку закрутило веселое сиротство аэропортов и парковок. Она любила длинные переходы с неслышным покрытием, мигающие табло расписаний, поезда между терминалами, огромные окна, в которые заглядывали самолеты всех цветов и мастей. Она всегда остро чувствовала этот самый первый момент прибытия, когда распахиваются двери аэропорта на другом конце мира – а там другая жизнь.
На этот раз все было еще и окрашено радостным узнаванием. Вот закончился Майами вместе с бесконечным хайвеем 95, добравшимся сюда аж из Мэна, и дорога №1 повела через болота к Ключам. А вот и место ее встречи Нового Года. На свету оно выглядело еще более неприглядно – слева болото, справа – болото, посередине поющий на ветру мост.
Лялька быстро нашла свой мотель, «кинула кости» и принялась звонить Марку. Он был явно рад ее приезду, но строг, велел поужинать и ложиться спать.
- Завтра выйдем рано, погоду обещали хорошую, надо успеть до всех лодок. Буду показывать тебе подводную статую.
Потом кратко, по-военному, объяснил, как проехать к его дому.
Лялька никогда не бывала в этой части Ключей. Всё это не имело ничего общего с прижавщимися к первой дороге принаряженными отелями, мотелями и парками аттракционов. Деревенская тишина и запах моря. Дома на сваях, окруженные цветущими садами. Большинство домов стояло к улице задом, а не передом, что было странно. «На что они там смотрят?» - подумала Лялька.
Марк дежурил перед своим домом с большим будильником в руках. Увидев Лялькину машину, радостно замахал руками.
- На десять минут раньше срока, - удовлетворенно сказал он. – Я заметил, что восточные европейцы всегда опаздывают, а ты вот вовремя приехала. Ну здравствуй и тащи свое барахло в лодку.
- А лодка где? – Лялька и впрямь не видела никакой лодки.
Марк неопределенно махнул рукой - следуй за мной – и пошел в глубь сада. Лялька ошарашенно замолкла от представшей картины. Дома, отвернувшись от улицы, смотрели на каналы. Узкие, рукотворные каналы, кое-где обложенные булыжником, обсаженные розовыми кустами и акациями. Около каждого дома - маленький причал с лодкой. На настилах причалов, как правило – стол и шезлонги. Это был рай. Солнце старалось вовсю, освещая этот уголок мира. Оно било в стекла лодок, сверкало на ряби канала, грело белую краску палуб так, что она казалась мягкой на вид. Запахи роз, краски, водорослей мешались в немыслимо головокружительный коктейль.
- Нравится? - Марк был явно доволен произведенным впечатлением. –Ладно, давай ключи от машины, я притащу все, что осталось.
Лялька опустилась в кресло на причале. Ей казалось, что она может просидеть так вечность. Но ее отвлек голос Марка.
- А это куда? – он держал в руках Лялькину Марфу. Лялька смутилась, она не любила показывать Марфу посторонним. А тут – забыла убрать Марфу в багажник, оставила на переднем сиденье. Марк неожиданно улыбнулся.
- Талисман? Как его зовут?
- Марфа, и это девочка.
Марк исчез в доме и появился с большим ярко-красным плюшевым лобстером.
- Ну вот, будет твоей девочке компания. Это Тим, мой лобстер. Я везде с ним езжу.
У Ляльки отлегло от сердца. Еще не хватало, чтобы Марк решил, что она сумасшедшая фетишистка.
Вы знаете – как это, когда лодка неслышно, на малых оборотах, скользит по извилистым каналам, пробираясь к океану? Поворот налево, поворот направо... С причалов приветливо машут рукой соседи, за тент цепляется розовый куст и сыпет в лодку горсть лепестков. Медленно-медленно, как во сне. А пейзаж настолько непривычен для глаза, что только сном и можно его назвать. Лялька сидела рядом с Марком, тихо, как будто язык проглотила. Марк хитро поглядывал из-под бейсболки. Усмехался. Дома отступили, они вышли в океан.
- It’s showtime! – и Марк отпустил вожжи. Лодка буквально взвилась на дыбы и полетела, лишь иногда плюхая брюшком по особо коварной волне.
Это был долгие-долгие чудесные два дня. С прозрачной водой, в которой так легко скользилось. С непередаваемыми подводными красками. С кучей хулиганства.
- Значит так, - говорил Марк, деловито настраивая подводную камеру, - я хочу поснимать акул. Но мне хочется, чтобы был понятен их размер. Поэтому, как увидим акулу – ты плывешь к ней, и я снимаю вас обеих. Возражения есть?
У Ляльки возражений не было. Они оказались у акулы – она сниматься не хотела, как они за ней ни гонялись. Уломать попозировать удалось только огромного ската. Он лежал на песке и равнодушно смотрел на пришельцев. Монстр был незаурядный. Лялька зависла над ним, вытянувшись в струну, а Марк заснял это. На снимке было видно, что скат в длину существенно поболе Ляльки с ластами.
В перерывах между погружениями они болтали ни о чем. Они были действительно совершенно разными и чужими людьми, с одной лишь общей страстью к дайвингу. Но слово за слово, Лялька узнала о Марке многое. Что он прошел через Бейрут ("тогда"), что он был дважды женат. Первая жена подсела на «тяжелые» наркотики, и он ушел, забрав сына. Вторая жена, которую он, похоже, очень любил, а возможно, и по сей день, прекрасно относилась к Марку, но ненавидела его работу. Ради нее он бросил дайвинг и подвизался в автодилерстве – продавал машины. Лялька не могла представить себе Марка в роли торговца машинами, но жизнь, она всякая бывает. Продержался он в автодилерстве полгода, после чего вернулся в дайвинг, и вторая жена от него ушла. С тех пор живет один, растит сына. Сыну уже восемнадцать. Простая такая история.
- Я честно думал, что смогу, - сказал Марк, - наверное, она права, говоря, что мой дайвинг – это play job, она так это называла. Но не получилось у меня. Я ведь ее научил погружаться. Ей, в общем-то, нравилось на рыбок смотреть. Но не более того.
А на третий день погода испортилась. Марк позвонил рано утром, сказал, что даже большие катера из Ки Ларго сегодня никуда не идут. Но можно очень быстро рвануть на Нижние Ключи – на Большой Сосне обязательно выйдет «Пегас». Объявил десятиминутную готовность на умыться-почистить зубы и дал отбой.
«Пегас» Лялька знала. Это была была большая, плоская посудина, известная демократичностью нравов. Дайверов туда набивали до полусотни, в результате билет стоил дешево. Куда дешевле, чем в напыщенном Ки Весте или близком к материку Ки Ларго. И команда на «Пегасе» была классная – хорошие, веселые и очень доброжелательные ребята. Ну да, ну был у них дырявый тент, не защищавший от дождя, так что? Все равно же в воду лезть.
В этот день дайверов было всего-то человек двадцать. Шли на затопленный «Адольфус Буш». Лялька на нем прежде уже бывала, но без Марка. А она уже успела понять, что погружения с Марком и без Марка – это совсем-совсем разные удовольствия.
Волна была нешуточная. «Пегас» скрипел и гнулся. Бравые дайверы бодро травили за борт плохо переваренный завтрак. Лялька сидела рядом с Марком и очень хотела поскорее на дно – там хотя бы не качает. Долго искали буи «Буша» - часть их сорвало штормом. Потом очень долго чалились. Дайверы уже готовы были попрыгать просто так, лишь бы уйти с тошнотной поверхности.
Лялька с Марком, как всегда, прыгнули первыми. «Адольфус Буш» не такой представительный, как , скажем, «Шпигель Гроув», но посмотреть есть на что. Но у Марка были свои планы. Лялька с удивлением увидела аккуратно поставленные на палубе два алюминиевых стула. Марк уселся на один, пригласив жестом Ляльку присеть на второй. Потом он извлек из кармана колоду пластиковых карт. Лялька хихикнула, выпустив фонтан пузырей.
Когда остальные дайверы наконец-то спустились к кораблю, они застали картину: наша парочка, уютно устроившись в креслах, элегатно скрестив ножки в ластах, играла в карты. Ну, вернее, они только делали вид, что играли, но выглядело это феерически. Шутка удалась.
Перерыв между погружениями дался всем тяжело. Мотало, бросало и било. Неожиданно Лялька услышала песню. Двое ребят затянули:
Прощайте скалистые горы...
Лялька невольно начала подпевать:
А волны и стонут и плачут
И бьются о борт корабля...
На слове «корабля-я-я...» большинство дайверов рванулись к бортам, их резко затошнило.
- Что это вы делаете? - спросил Марк.
- Поём, что же еще, - удивилась Лялька.
- Понятно, а я думал – молитесь.
Лялька подошла поближе к соотечественникам. Они оказались программистами из Атланты. Поболтали о том о сем. Посмеялись-пошутили.
И тут Лялька почувствовала спиной чей-то взгляд. Оглянулась – Марк смотрел хмуро. « Почему бы это?» - подумала она озадаченно.
Пока ехали обратно – это около полутора часов – обсуждали всё подряд. Началось все с французской кухни – Лялька умирала, хотела есть и мечтала о тарелке лукового супа.
- Не люблю французов и Париж, - сказал Марк.- Французы все очень неприветливые.
- Да как же можно не любить Париж? – удивилась Лялька.- И кто там был с тобой неприветлив?
- Да все! Едем мы по Парижу на амфибии, а они так хмуро смотрят!
- А... – только и нашлась, что сказать, Лялька.
- Льялья, а почему ты говоришь про акулу «Она»?
- Ну просто в моем языке акула – она. Поэтому у меня иногда проскальзывает такое.
- Нехорошо, акула – «она» говорится только про очень жестокую акулу-людоеда. Поэтому ты и про океан говоришь – «он»?
- Да.
- А как ты скажешь про «жизнь»?
- Она.
- «Любовь»?
- Она.
- «Смерть»?
- Она.
- Странный язык, он придуман мужчинами. Поэтому и ты такая...
- Какая?
- Другая.
Некоторое время они ехали в глубокомысленном молчании. А потом принялись сравнивать русский и английский язык кошек, собак, овец и петушков.
- Ну, молись своим богам ветра, чтобы к утру ветер поутих. Ты же завтра вечером улетаешь – последний день, - сказал Марк, выгружая Ляльку перед ее мотелем.
По всей видимости, Лялька грешила много, поэтому с молитвами у нее получилось плохо. Ветер исправно гнул сосны вокруг мотеля всю ночь. Наутро Марк позвонил ей и бросил коротко «Сейчас подъеду».
Чего подъеду, куда подъеду? Ясно, что ветер же и не будет ничего, никаких погружений. Лялька старалась не расстраиваться. «Ну поеду пораньше в Форт Лодердейл, погуляю по набережной. А то сто раз сюда летала, а в самых туристических местах и не бывала никогда. Только и видела, что обшарпанные мотели да парковки дайвинговых контор. Гламуру пойду хлебну, устрою себе глянцевый журнал!» - так она утешала себя, потому что, как всегда, унывать не желала и всё тут. Что делать – связалась с дайвингом, будь готова прождать у моря погоды.
- Ну что, грустишь? – Марк действительно подъехал моментально.
- Что, никто не идет сегодня?
- Неа, никто не идет. Но ты ведь хочешь пойти, ведь правда? – Марк внимательно посмотрел в Лялькины глаза. – Ведь очень-очень хочешь, потому что сегодня улетаешь?
- Ну хочу,- Лялька не собиралась отрицать очевидное. – А толку-то?
- Так пойдем? На моей лодке! – Марк с интересом ждал Лялькиного ответа.
- Так ветер же... даже большие катера не идут...
- Я задаю простой вопрос – ты хочешь пойти сегодня на погружение?
- Да.
- Ну и прекрасно! Желание дамы – закон для джентльмена! – И Марк, сорвав с головы бейсболку, склонился в шутовском поклоне. – Жду тебя через двадцать минут.
Лялька стремительно побросала в багажник все свои вещи – возвращаться в мотель она больше не собиралась. Усмехнулась, когда бросила на переднее сиденье книжку, которую захватила почитать – «Попугай Флобера» - вот же ж дура, как не знала, что читать будет некогда.
У Марка все было уже готово. Пока они шли каналами, несколько человек кричали им, что «погода нелетная». Но Марк только улыбался. Когда лодка вышла в океан и стали видны настоящие волны, Лялька впервые подумала, что это, возможно, их с Марком последняя шутка.
Океан был пуст и злобен. Лялька вдруг поняла, что она никогда не видела океан пустым – всегда катера, лодки, какая-то мелкая человеческая жизнь. Сегодня он был пуст и гулял в своем одиночестве. Марк очень грамотно вел лодку, но периодически их заливало с ног до головы. Ветер рвал облака в клочья. Риф кипел жирной, воинственной пеной. Сорванные буи там и сям качались на волнах, тешась нечаянной свободой.
Только с третьей или четвертой попытки им удалось зачалиться к одному из уцелевших буев. При этом чуть не потеряли Ляльку – когда она на носу пыталась поймать канат, Марку пришлось заложить крутой вираж.
Лялька натягивала гидрашку и настороженно поглядывала на Марка. Но он был спокоен и счастлив. Перед самым погружением Марк вытащил из своего рюкзака сд-диск и засунул его в проигрыватель. Увеличил громкость. Металлические гармонии «Цеппелина» перекрыли вой ветра. Теперь казалось, что это Пэйдж с Плантом заправляют адской кухней ветра и волн. Марк затянул на Лялькиных руках перчатки потуже и, улыбаясь сказал:
- Let’s do it, let's fall in dive!
И они упали прямо в штормящий океан. На глубине было поспокойнее, но все равно казалось, что даже рыб мутит. Видимость была... ну какая видимость, когда волна! Но Ляльку вдруг охватил бешеный восторг. Восторг одиночества в огромном океане, восторг безумия от той сакраментальной глупости, которую они сейчас совершали.
Марк вел ее куда-то на глубокий конец рифа. Подплыл к узкому гроту или расселине, поманил. Она заглянула в грот и, когда глаза привыкли к темноте, увидела небольшую статую. Сидящий мужчина с рожками. И ей стало вдруг понятно, что этот тот самый черт водяной, что стонет сейчас над океаном. Всё сошлось в этой игре, все сложилось. Ей больше не было страшно – они были дома, falling in dive.
Лодку, по счастью, никуда не унесло, и это была хорошая новость. Вползание на борт было мерзким, Ляльку ощутимо приложило о какую-то деталь. Она валялась на дне, тщетно пытаясь отдышаться. Марк присел рядом.
- Ты знаешь теперь, как это бывает – любовь втроем!
- Что?
- Ты, я и океан. Do you love her, darling?
- Her?
- Yes. The Ocean.
- Yes, I love him.
- Him?
- Yes, the Ocean.
- Ты теперь будешь помнить этот день всегда – этот пустой океан, эти волны и статую черта в маленьком гроте.
А океан все бушевал, все стонал водяной черт, и, перекрывая это, Пэйдж и Плант вели свою безудержную алиллуйю.
Лялька стремительно кидала в пасть сумки, стоящей посреди гостиной Марка, свои вещи. Сам Марк вышел куда-то, то ли на кухню, то ли еще куда – Лялька не уследила. Ей пора было ехать, ехать на материк. Все было уже упаковано, когда она увидела забытую книжку «Попугай Флобера». Бесцельно пролистнула, сама себе усмехаясь. Из книжки выпал листок. Лялька поднесла его к глазам, прочла и всё вспомнила.
- Марк? Марк, где ты? – крикнула она в сторону кухни.
- Здесь, чай почти готов!
- Марк, когда твой День рождения?
- 17 августа, а что? Я Лев по гороскопу!
Лялька села. Но если Марк – Лев, то она сейчас находится в той самой Ситуации. Как она просила? Безумной, невероятной? Но, впрочем, безумного и невероятного сегодня было уже навалом.
- Льялья? – на голос Марка Лялька обернулась.
Марк стоял посреди гостиной с букетом белых роз в серебряной бумаге. Букет он держал подобающим образом – как большой веник.
- Льялья, это тебе!
- Спасибо, Марк! – расцвела Лялька, ну а какая женщина не расцветет от букета роз. – Но почему?
- Я вчера смотрел CNN , и там говорили, что сегодня в России такой специальный день, когда все мужчины дарят женщинам цветы. Я, правда не понял, как этот день называется и что это за традиция. Про него просто говорили – Восьмое Марта. Я подумал, что тебе будет приятно.
Лялька обалдела. Она поняла, что маразм Ситуации крепчает с каждой минутой. Вот стоит тут она, Лялька, позабывшая черт знает сколько лет назад о дурацком советском празднике, который надо сказать, и в России не жаловала, и американский Морской Кот дарит ей букет роз на Восьмое Марта! И вы знаете – Лялька жутко растрогалась. Она чуть не расплакалась.
- Спасибо, Марк, - она откровенно хлюпала носом.
- Там, правда, другие цветы показывали, желтые такие, я таких не нашел, подумал, может и розы ок?
Представив себе Марка, ищущего во Флориде ядовито-желтое нечто, которое в Москве мы привыкли называть мимозой, Лялька расхохоталась.
- Спасибо, Марк, все хорошо... а теперь, мне пора.
- Подожди... ты поедешь со мной на Сан-Сальвадор?
- А где это и зачем?
- Это на Багамах.. остров длиной три мили. Там потрясающие погружения на стенках. Поедем, а? Я давно искал компанию...
- Три мили? А не мал ли остров? – Лялька уже хихикала и кокетничала.
- Там только отель и монумент. Отель обычный, а монумент тебе понравится – он старый. Ты же любишь все старое, как все европейцы.
- Подумаем, Марк. А теперь мне пора...
- Подожди. Ты знаешь, я буду по тебе скучать.
- Ну Марк...
- Нет, ты не поняла. Ты, конечно, другая. Мне такие женщины даже внешне не нравятся, я блондинок люблю, - Марк смешался.
Лялька выжидательно молчала.
- Но знаешь, - Марк явно собрался с духом, - ты когда улыбаешься, ты вот так немножко приподнимаешь правое плечико. И от этого у тебя по всему телу как будто волна проходит, даже до пальцев на ногах. Я поэтому всегда знаю, даже когда ты спиной стоишь, когда ты улыбаешься. И порой ненавижу того, с кем ты разговариваешь.
В смятенных мозгах Ляльки быстро пронеслось «У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался»... Она представила, как сладко потянулся сейчас в гробу Федор Михайлович, да и повернулся на другой бочок – досыпать. «Вот этому – точно никто не поверит» - подумала Лялька, разглядывая морского кота Митеньку Карамазова.
В аэропорт Лялька приехала около восьми вечера. Прикинув, что в Москве сейчас четыре утра, она принялась звонить Верке.
- Я сейчас кого-то убью, - раздался в трубке голос любимой подруги.
- Верка, ты помнишь, что мне предсказала? Ну Льва и Ситуацию – безумную, невероятную?
- Ляль, ты знаешь, который час? Ты там в своих Америках совсем с ума сошла? Мы тут Восьмое Марта праздновали, кстати, и тебя тоже! Так только два часа, как легли...
- Верк, ну ты помнишь? Так я встретила Льва, он оказался морским котом и подарил мне букет роз на Восьмое Марта и еще потом говорил, как Митенька Карамазов...
- Ляльк, ты совсем напилась, что ли? Да нет, ты, вроде не пьешь... Какое предсказание? О чем ты говоришь? Ты же вообще в астрологию не веришь! – рявкнула Верка и повесила трубку.
Когда самолет пошел на взлет, Лялька припала к иллюминатору. Вот – берег, а вон там уходит на юг цепочка Ключей. А еще во-о-он там – Багамы и маленький остров Сан-Сальвадор. И много синего океана. И глубина. Она представляла, как расскажет эту историю Пахомову. Уже через три дня, когда он вернется домой. Он-то поверит, может быть, единственный из всех. Будет хлопать ее по плечу и говорить: «А ты у меня мать, еще ничего, если Морские Коты под твоим влиянием в Достоевского подались». И они будут смеяться.
Но это будет еще через целых три дня, а пока она собирается вспоминать эту историю сама. Только для себя.
L'homme a la moto
На прочих фронтах писательской жизни также наметился очевидный положительный баланс. Дело в том, что он обожал женщин. Эка невидаль, воскликнет кто-то поверхностный, кто ж их не любит? Но согласитесь, что одно дело мимолетно проводить очередную миниюбку на улице взглядом, и совсем другое дело – вдумчиво и последовательно посвящать дозволенные цивилизацией подвиги некоторому кругу избранниц. А Н очень любил посвящать подвиги! Круг избранниц менялся. Некоторые рано или поздно выходили замуж. Некоторые куда-то уезжали: Америка приучает не привязываться к месту. Некоторые в слезах и соплях вернулись в лона семей и приняли моногамную схиму. Писатель Н всякий раз неистово страдал от разрывов, порою даже дней до десяти ел безо всякого удовольствия, но жизнь, согласитесь, берет свое. И новые локоны, точеные колени (к ним наш герой питал особое пристрастие) не давали прокисать в тоске и печали слишком долго. Скажем прямо – не застаивался.
Так вот, за пару месяцев до дня рождения, с которого решено было начать эту историю, в орбите Н обозначилось прямо-таки созвездие потрясающих дам. Трудно сказать, была ли тому виною нарастающая слава, (всяк знает, сколь женщины чувствительны к печатному слову) или просто так звезды встали, но дам, которых можно было смело назвать писательскими подругами, образовалось аж три. По причине не очень хорошей памяти и очень богатой женскими именами записной книжки, писатель своих подружек по именам не то чтобы совсем не различал, но старался попросту не заострять внимания. Не ровен час - попутаешь в самый ответственный момент. Может случиться конфуз. Поэтому и мы этим дамам имен присваивать не будем – да и сами посудите, не много ли чести? – а назовем их милыми ласкательными прозвищами, следуя классификации Н.
Первой, не по старшинству, а по времени появления, была Стрекоза. Так Н любил называть ее про себя. В ней и вправду было что-то от попрыгуньи-стрекозы, что лето красное пока еще не пропела. Она была существенно младше Н, лет около двадцати семи, что преизрядно писателю льстило. Приятно чувствовать что-то типа «и может быть, на мой закат печальный, блеснет любовь улыбкою», ну и так далее. Она была очень хорошенькой, все в том же стрекозином духе – аккуратненькая тоненькая фигурка, большие, слегка навыкате, пустоватые глаза, темно-каштановые кудряшки. Впрочем, у стрекоз, вроде бы, кудрей нет. Н буквально упивался стрекозиной молодостью. Этого упоения не портила даже очевидная глуповатость славного насекомого. Последнее качество, впрочем, компенсировалось неимоверной восторженностью относительно всего, что писатель когда-либо изрекал или писал. Стимулирует!
Вторая была совсем иная книга. Недаром Н окрестил ее про себя Фаталь. Если она и не была мадам Фаталь, то очень хотела ею казаться. Жгучая брюнетка с геометрически выстриженной по глаза челкой. Она явно подражала Лайзе Минелли, но окончательному сходству мешала избыточная курносость. Дама неплохо разбиралась в жизни и с легкостью нашла свое место в Америке, кропая что-то программистское в небольшой фирме. Словом, совершенно неинтересная была бы дамочка, если бы не увлечение темными силами. В ее спальне постоянно стоял тяжелый смрад только что курившихся благовоний. Курившихся не просто так, а с великим смыслом. Колода Таро, на всякий случай, всегда томилась в ее сумке по соседству с расческой и пудреницей. Порой возникало ощущение, что Фаталь даже кофий по утрам кушает только после совещания со звездами. Писатель слегка посмеивался над истовостью веры Фаталь во всевозможные гороскопы. Но, однако же, не мог противится очарованию ее заверений, что она впервые увидела его, Н, силой своего предчувствия, гадая на Таро. После чего упала в обморок, ослепленная судьбой, и пролежала так битый час. Она вообще любила строить фразу с участием таких затертых, но волнующих изысков как «трепет предчувствия» или «дрожь прозрения».
Что сказать о третьей? Ну, во-первых, она была рыжей. Что приятно. Во-вторых, она была выпускницей физтеха, что уже совсем не так приятно. Физтех сформовал ее мозги в прямой рельс и наградил на всю жизнь чувством юмора, опасно граничащим с цинизмом. Чем она привлекала Н? Да уж, знамо дело, не своими насмешками и колкостями. Просто порой из-под всех шпилек (он, кстати, так и звал ее – Шпилька) проглядывало что-то остаточно женственное. Эта беззащитная угловатость была возбуждающе трогательной. Ну словно прикосновение прохладных пальцев к спине в жаркий день. Имелись у нее еще пара недостатков, помимо физтеха. Она была не первой свежести барышня: годков ей было почти что как Н. Кроме этого, она много читала. Практически все, без разбору и была очень строга в своих оценках. Порой Н сам спрашивал себя, на что ему в букете женственности этакий репей. Но , тут же соглашался он сам с собой, пусть уж будет, до кучи. Без нее как бы букет неполный. А там посмотрим, может, кто другая подвернется.
Итак, за пару месяцев до Дня рождения, писатель Н нежился поочередно в обществе каждой из этих барышень. Жили они, кстати, очень удобно – как бы в вершинах равностороннего треугольника, в геометрическом центре которого находился дом самого Н. Так что ходу до каждой было всего ничего – миль тридцать в один конец. Однажды Н решил побаловать милых барышень и преподнес каждой из них новый, даже скорее свежайший диск автора, которого мы в дальнейшем будем просто звать Маэстро. Тем более, что он Маэстро и есть. Всякий знает, что Маэстро – явление в нашей литературе уникальное, пишет потрясающие песенные тексты, полные философии и иронии. Ну как еще охарактеризовать Маэстро? Да слов не хватит, даже и не пытайтесь!
Все три дамочки, уж на что были совершенно разного характера, на подарок Н отреагировали на удивление одинаково – с восторгом. Было много визгу, благодарных объятий и трогательного лепета. Ну еще бы! Новый! Диск! Самого! Маэстро! Которого еще нигде и в продаже нет! Конечно, были некоторые отличия в децибелах благодарных изъявлений, но незначительные. Н, наслаждаясь всем этим лепетом, подумал даже, что вот оно – счастье.
И была на том диске одна песня, которая очень нравилась самому Н. Попробуйте пересказать песню, да еще песню Маэстро – получится сущая фигня. Но суть той песни вкратце в том, что некий человек, угнав Харлей Дэвидсон, мчится на этом угнанном транспортном средстве по-быстрому срубить деньжат, чтобы подарить даме своего сердца охапку лиловых роз. Что и пытается сделать, пройдя через всякие тернии. Вообще-то в песне все кончается очень большим разочарованием, но речь сейчас не об этом, а о красоте идеи. И не говорите, что вас не предупреждали, что песню пересказать невозможно! Вот - получилось что-то в лучшем случае в стиле «Персика» О.Генри, а в худшем – известный хит Аллы Пугачевой. Но поверьте на слово, песня действительно хороша. Так вот, дамочки-то писателевы тоже прониклись очарованием и страстью этой песни, о чем каждая, в свою очередь, поставила в известность Н. Наш герой был слегка ошарашен поначалу единодушием столь разных женщин, но потом решил сыграть небольшую, слегка даже циническую, шутку. На следующий день каждая нашла, вернувшись с работы, у своего порога нарядную коробку, по виду напоминающую коробки с немецкими куклами советской поры. Открыв коробку, каждая из дамочек обнаружила... Правильно, правильно, все уже догадались – дюжину совершенно лиловых роз. Кстати, если бы не песня, не стоило бы выводить розы такого цвета. Вздорный такой оттенок, неправильный
А теперь вообразите реакцию. Если, конечно, воображения хватит. Стрекоза скачет, кружится по комнате, как сумасшедшая, визжит. Фаталь лежит в глубоком и надежном обмороке. Шпилька, забыв о своем цинизме, лепечет что-то невразумительное, но очень нежное. И все три, даже Фаталь, восставшая из обморока, бросаются слать Н благодарные эмэйлы, полные всхлипов и соплей. Н – счастлив. Читая захлебывающиеся любовью строки, он представляет себе свой милый, такой небольшой, но со вкусом подобранный гарем, и умиляется сам себе. А что – имеет право! Мудр!
Воспоминание об этой изящной шутке, так поднявшей настроение его милым девочкам, долго еще согревало Н... Так легко сделать их счастливыми, моих славных дурочек, думал он в пароксизме нежности.
День рождения Н приходится на август, что и понятно, как тут же разъяснила бы Фаталь – он же настоящий Лев! Но в августе, так уж вышло, все три его милые птички разъехались кто куда. Стрекозка улетела с дружком во Флориду. Да, да, с дружком – писатель писателем, а надо же и о будущем заботиться. Фаталь отбыла куда-то в Испанию, но, вроде бы, одна. Шпилька поехала навестить родню в Москве. Н немного грустил, но так, легко, без озлокачивания. Тем более лето было в разгаре, и юбки девушек на улицах становились все короче.
И вот, накануне дня рождения, на пороге писателя Н почтальон оставил увернутую в красивую бумажку, миленькую такую коробку с вложенной в нее запиской. Записка вензелясто сообщала «Happy Birthday. Guess Who». То есть надо было понимать, что Гесс Ху - это подпись. В коробке лежала моделька Харлея-Дэвидсона Легенды. Милая такая моделька 1:10, руль вращается, педали нажимаются, ну прямо вообще. И тут писатель задумался.
Девочки, конечно, кто где, но каждая из них могла послать эту модельку через интернет. Делов-то – не бином Ньютона, пара кликов мышью. Даже Стрекозке, пожалуй, под силу. И такой намек – мол ты мне – охапку лиловых роз, я тебе - Харлей-Дэвидсон, пусть и ненастоящий. Но кто же из трех?
А тут надо сделать маленькое такое разъясненьице. Его обожаемые птички друг о друге ничего не знали. То есть вполне вероятно, что каждая их них считала себя его единственной и неповторимой музой настоящего момента. Их реакция, буде они узнают о соперницах, могла быть абсолютно непредсказуема по своей тяжести. Кое-кого могли после и не досчитаться.
Но у Н была еще надежда. Завтра, собственно в день рождения, девочки пришлют ему поздравления по электронной почте и, возможно, кто-то из них обронит прозрачный намек.
Наступил день рождения, и, конечно же, Н обнаружил у себя в ящике поздравления от каждой из них. Восторженно-влюбленное от милой Стрекозки, тягучее, как лава от таинственной Фаталь, и полное натужной мудрости от Шпильки. Но! Ни одна из них и словом не обмолвилась о мотоцикле...
Сперва-то Н не слишком волновался. Девки довольно болтливые, обязательно проговорятся. Но вот уж неделя прошла со дня его рождения, а благодетельница так и не объявиласть. В довершение к нерешенной проблеме, его птички как-то очень кучно вернулись домой из своих путешествий и принялись забрасывать Н электронными приглашениями на чашечку кофе. Н, в сущности, был бы весьма непрочь – он истосковался по неспешному равновесию своего гарема. Но как пойти, когда не знаешь, кого благодарить? К кому простирать руки в почти неподдельном умилении со словами: «Какая ты умница! Спасибо!» Нутко ошибешься и поблагодаришь не ту. Или, наоборот, не поблагодаришь дарительницу. Непонятно, что хуже.
Первые пару дней Н удавалось ускользать от подробных разговоров со своими пассиями - беседочки и письмишечки были вполне в интернет-духе – прыг-прыг, чмок-чмок. С обязательным обещанием непременно обо всем поговорить при личной встрече и в гораздо более располагающей к тому обстановке. А проблемка-то не решалась!
Поначалу Н пытался изобрести вопрос, который не вызвав подозрений ни у кого из барышень, разрешил бы его загадку. Но какой вопрос? «Дорогая, не ты ли мне прислала мотоцикл Харлей-Дэвидсон?» С таким вопросом он бы решился приблизиться только к Стрекозке. Фаталь и Шпилька моментально поняли бы, откуда такой интерес. А Стрекозку пожалуй, да, пожалуй, можно и спросить... О! Решено, спрошу!
Уже практически нажав кнопочку с ее номером на мобильнике, он спохватился. А с чего это он вообразил, что она так глупа? Уж если обожает все, что он говорит и пишет, так сразу и дура? Ой, подумалось ему, что-то я не о том... Но факт есть факт – женщины умеют и любят притворяться. Может, она вовсе не так глупа, как хочет показать?
Бедный Н! Вы спросите – а с чего он вообще так взволновался? А вы бы не взволновались, если бы мир, старательно силой вашего гения возведенный, вдруг зашатался бы? Он ведь всех трех обожал, и даже, слегка, совсем чуть-чуть, по-своему любил. Они были славные, такие милые и предсказуемые игрушечки, и их очарование во многом определялось их предсказуемостью. И вдруг, оказывается, он даже про самую глупую не может ничего с определенностью сказать.
Ну хорошо, сказал Н сам себе. Не могу про самую глупую, попробую про самую рациональную. Шпильку-то я разгадать могу. Ведь так? У нее вполне мужеский склад ума. О! Точно, это не Шпилька, вдруг подумалось нашему герою. Шпилька не станет, с ее прямолинейностью, подписываться Гессом Ху!
И снова-здорово, его опять взяли сомнения. А почему, собственно, не станет? Ну не будет, не будет она бисерить такими мелкими загадочками! Ну не коварна она, не коварна! Откуда я знаю, что не коварна? Откуда я знаю, что сидит за этой рациональной ширмой? И кольнуло вдруг воспоминание, даже нет, скорее воспоминание о воспоминании, где-то совсем на периферии памяти: взгляд Шпильки в его сторону, отраженный случайным зеркалом. И в глазах – след потаенной холодной насмешки. Да нет, дернулся Н, показалось. Не бывает.
Возьми же себя в руки, сам себе говорил Н, подумай и рассуди: неужели ты не в силах решить такую простенькую задачку. Хотя бы давайте рассмотрим пресловутый мотоцикл. Для Харлея цвет у него, скажем прямо, подгулял – беленький с голубеньким. Легкомысленный такой цвет, ни один уважающий себя байкер такой не купит. Точно, Стрекоза, как есть Стрекоза! Ну кто еще любит одеваться в голубое! Вечно на ней все голубое. Включая бретельки лифчика, вылезающие по современной моде даже из-под шубы.
Но, опять-таки подумав и повертев в руках несчастную игрушку, наш герой приуныл: а вот тут, на сидении, нарисован череп с костями. Это уж точно Фаталь. Она дуреет от всей этой кладбищенской поэтики. У нее дома, около кровати, тоже череп лежит. Но вроде бы гипсовый, она в нем свои украшения держит. На секунду Н отвлекся, вспомнив металлический блеск многочисленных цепочек Фаталь... Их прохладу на белом теле. Звон в самые ответственные моменты. Но в сторону, в сторону!
Впрочем, нельзя забывать и Шпильку. Уж ей-то, физтешке, скорей всего должна была прийти в голову идея прислать ему этот ревущий механизм... Она вообще большая любительница до творений инженерного гения...
Нет, это решительно невозможно! Каждая из них могла прислать пресловутую игрушку. И никто не сознается! А жизнь идет! Вот уже больше недели, как птички вернулись домой, а он еще ни одной не видел. Решал загадку. Отговаривался срочной работой, домашними обязательствами... Только что на головную боль не ссылался, но за этим, чувствовалось ему, дело не станет. Барышни пока то ли верили, то ли делали вид, что верят: Шпилька была вся понимание и сочувствие, Фаталь обещала отвести плохую карму и снять сглаз (Бог весть, что она имела в виду) и даже Стрекозка пока еще осыпала его по емейлу всякими ласковыми Пусями и Котиками.
Но Н понимал – долго это продолжаться не может. Времени ему было практически не отпущено. Буквально через пару дней Стрекоза начнет швырять на пол подаренные им плюшевые игрушки и реветь белугой, кривя в безобразную подкову хорошенький пухленький ротик. Фаталь непременно задумает травиться спичками, а за неимением таковых, просто напьется до мрачной истерики и просидит всю ночь над пасьянсом, воображая, что она гадает. Про реакцию Шпильки, Н, признаться даже не хотелось думать. То есть поначалу не произойдет ничего, все будет по сценарию « мы милые интеллигентные циничные люди», но слово за слово, и она наплюет ему в душу столько яду, что это долго будет помниться. А куснуть эта стерва умеет.
...А куснуть эта стерва умеет.
Сам того не замечая, н начал называть своих милых куколок новыми именами: дура, истеричка, стерва. Получилось это легко, без внутреннего усилия, на одном дыхании. Как будто только того и ждал.
И тут вы опять, верно, со своими вопросами – и на кой ему теперь-то было гадать, кто же стоит за этим дурацким, практически уже ненавидимым мотоциклом? Коль уже назвал их, птичек своих ненаглядных, своими именами? Почему бы не позвонить каждой и не сказать: Дорогая, между нами все кончено! – и забыть всю эту историю, как страшный сон? Помилуйте, ну если вы, даже так: Вы – мужчина, то представьте себе, что Вам предстоит сказать «между нами все порвато» одной женщине. Слегка любимой... Уже нехорошо сделалось? А если сразу трем? Ага! Испугались?
Вправду сказать, он был не из трусливых. Но как же идею-то, как же мир, выстроенный единственно волей своего ума – взять да порушить? Это что же, вот все то благолепное равновесие, которое его радовало последние месяцы – да псу под хвост? Из-за какой-то, прости господи, мотоциклетки, даже ненастоящей? Опять же любопытство – все-таки кто из них?
Словом, Писатель Н был раздираем противоречивыми мыслями. То он просыпался с четким намерением поставить вопрос: «Не ты ли мне прислала мотоцикл?» ребром, и успокоить свои пошатнувшиеся нервы в объятиях хотя бы одной из своих пассий. То вдруг хватался он за свой мобильник, чтобы всем им, сестрам во любви, раздать по серьгам и разом прекратить эти мучения... А однажды ему приснилась дама с угловатыми плечами Шпильки, глупенькими глазками Стрекозы и хищной челкой Фаталь. Дама истово хохотала ему в лицо и взатяг курила «Беломор».
Но он не сделался поэтом (поскольку писал только прозу), не умер, не сошел с ума. Избавление пришло неожиданно.
Н. уже готов был искать совета у кого-нибудь мудрого - однако ни в церковь, ни в синагогу он не ходил, а друзьям объяснять детали загадки как-то не хотелось - Новая Англия на удивление невелика, зачем ему ехидные разговоры?
Шел девятый вечер по возвращении нежных птичек. Писатель Н. уныло совершал вечерний полив цветочков на участке. Улочка, где стоял его дом, была тихой, поэтому он сразу услышал надсадный рев большого мотора. Впрочем, может, мотор вовсе и не был большим, может, с него просто сняли глушитель. Рев усиливался, и вскоре из-за поворота появился собственно носитель этого рева – громадный, хищный в своем беге мотоцикл. Правда не Харлей, а более комфортабельный и пижонский БМВ. Всхрапывая и взревывая, чуть ли не почесываясь, механическое чудище припарковалось напротив дома Н.
Водитель, хотя лучше, следуя Маэстро, сказать «пилот» этого чуда спешился и направился прямиком к Н. Бравый пилот, как и полагается укротителю грозного байка, демонстрировал миру окладистую бороду, с изрядной уже проседью. Ряха, однако же, над бородой реяла отнюдь не вудстокской породы. Рязанская, прямо скажем, ряха. А то и, не говоря худого слова, и вовсе жмеринская. Соседка Н, профессорша искусств Айлин, благонравно поливавшая изящный розовый куст, посмотрела водиле вослед и, неинтеллигентно прыснув, уронила лейку. Видимо, футболка байкера была украшена сзади чем-то располагающим.
И тут Н узнал в лихом пилоте своего старого приятеля, да что там, одноклассника, Левку, как его, Шехтера. «Как его» тут неспроста. Левка был Шехтером только в первом классе, потом его родители подсуетились, и он стал Лев Комиссаров, по какой-то из бабушек. Обратное же счастливое превращение Комиссарова в Шехтера произошло за пару лет до отъезда Левки в Штаты по еврейской визе.
Левка заслуживает того, чтобы мы сказали о нем пару слов. По юности лет в Москве он тусовался с тогдашними хиппи, был вхож в Систему. Но охладел к детям цветов годам к девятнадцати, учился ни шатко ни валко в каком-то институте типа автодорожного, на сигареты и пиво зарабатывал мелкой фарцой. Фарцовка неплохо оттачивает знание иностранных языков, так что английским ко времени отъезда в Штаты Левка владел лучше своих бывших одноклассников.
Левка был ярким подтверждением известного тезиса, что Америка никого не меняет, а только раздувает наиболее яркие свойства личностей до гипертрофированного состояния. Поначалу он осел в заштатном городишке Олбани, штат Нью Йорк, подвизаясь аспирантом на инженерном отделении тамошнего политеха. Что он там делал, никто не знает, но чувствовал он себя неплохо: быстро оброс американскими и условно русскими друзьями и споро постиг местные реалии. Из аспирантуры был вскоре выгнан за полную неуспешность, но не унывал, жил случайными (и зачастую неплохими) заработками, не тужил.
Но на всякого мудреца довольно простоты. Левка, как многие неофиты американского образа жизни, был американцем гораздо больше, чем сами американцы. Поэтому однажды, ничтоже сумняшеся, он доложил полиции, что люди черного цвета, жившие в квартире над ним, торгуют наркотиками. В полиции покивали, а к Левке на следующий день зашли люди черного цвета и предложили ему убраться в двадцать четыре часа из города Олбани, штат Нью Йорк, подобру –поздорову. Левка упрашивать себя не заставил. Покидал скарб в тогдашний свой разбитый бьюик и уехал куда глаза глядят. Глаза у Левки на тот момент смотрели на северо-восток, в штат Мэн, который известен не только лобстерами и фиордами, но также полным отсутствием там черного населения. По дороге в свое мэнское уединение, Левка остановился на пару дней у Н.
С тех прошло уже несколько лет, Левка периодически возникал то в телефонной трубке, то в электронной почте (поздравления с днем рождения, то да се), но лично Н. его не видал. Вообще жизнь Левки была всегда окутана покровом безалаберной загадочности. То доходили слухи, что он объявляет себя банкротом, то, наоборот, что он поступил внештатным аналитиком в одно финансовое агентство и зашибает крутую деньгу. Непонятно чему и верить.
Извините за обкатанный штамп, но Н. несказанно обрадовался Левке. Вот она, здоровая мужская компания, которой ему так не хватало со всей этой мотоциклетной истерией. К тому же, где-то в глубине души Н. очень хотелось поделиться с Левкой своей проблемкой. Чем черт не шутит, вдруг Левка выдаст какой разумный совет. Надеяться на это сильно не приходилось: Левка предпочитал женщин знать только с одной стороны. И пусть каждый поймет это в меру своей догадливости. На почве же, так сказать, душевной Левка с женщинами не общался, впадая в мрачный ступор. Но, как любой утопающий, Н. хватался за соломинку – а вдруг?
После полагающихся сдержанных мужских приветствий, засобирались в ближайшее заведение, пропустить по стаканчику. В принципе, можно было и у писателя дома устроиться за милую душу, но Левке, видать, не терпелось продемонстрировать свою чудо-птицу. Ну что делать – купил себе мальчик игрушку.
Да и Н., даром, что на мотоциклы у него появилась легкая аллергия, не мог отказать себе в таком удовольствии. А игрушка действительно была хороша – то ли механизм, то ли фантастический зверь...Когда седлали «коня» Н. усмотрел надпись на спине у Левки «Если вы можете это прочесть, значит, моя сука упала с мотоцикла». Ага, понятно с чего Айлин обрадовалась. Ехать было всего ничего - метров двести, можно было и пешком дойти.
В баре Левка тут же принялся расхваливать свое механическое чудо. Вообще-то было совершенно непонятно, каким ветром и пошто его занесло сегодня к Н. По-видимому, какая-то особо замысловатая байкерская дорога встала на дыбы и сбросила его с себя прямо на улицу, где жил Н. Ночевать он явно у Н. не собирался – рвался ехать дальше, куда-то в сторону Вудстока или Нью Пальца, где у него была назначена встреча с «ребятами».
- Так вот, старик. Тебе тоже надо байк! Это такая жизнь! Ты еще не дозрел? – закончил Левка какой-то особенно виртуозный рассказ.
- Не дозрел до чего? – буркнул Н., отчаявшись вклиниться в поток левкиного красноречия. Он уже порастерял первую радость от встречи со старым приятелем. Проблемка-то все равно не решалась, и что-то не видно, что с Левкой удастся поговорить о чем-либо, кроме его богоподобного железного коня.
- Как до чего? Чтобы купить байк!
- Зачем мне байк? У меня машина есть, - вяло попытался отбрехаться Н.
- Эх, значит мой намек даром пропал? – неподдельно огорчился Левка.
- Какой намек? – насторожился Н. В мозгах что-то чувствительно коротнуло.
- Как какой намек? А моделька-то Харлея? Или не получил? Я тебе ко дню рождения послал. Нешто надули, гады?
Н попытался собрать разбегающиеся мысли.
- Так это ты мне послал Харлей? Ты?
- Ну, а кто ж? - Левка довольно зареготал. – Или ты думал какая из твоих очередных? Не, брат, бабы в байках не секут!
- А почему же ты, - и тут Н. перешел на крик, - почему же ты, чудило питерское, записку не подписал?
- Как не подписал? – обиделся Левка, - подписал. Гесс Ху.
- Почему Гесс Ху?
- Ну ты что, правда что ли не помнишь? Это же мое школьное прозвище было. Неужто не помнишь? Старый Китаец Гесс Ху.
И Н. вспомнил. Класс седьмой или восьмой. Яркий мартовский день, горячие черные проталины асфальта. Школьный двор, пахнущий талой водой. И Лев Комиссаров, дающий пенделя Мишке Шкире. Шкиря оглядывается и канючит: Ну ладно, ну кто? Левка хохочет, совсем как сейчас: Кто-кто? Старый китаец Гесс Ху!
Боже мой, как все просто, подумалось Н. Вот и не надо мучиться, вот и не надо придумывать вопросы. Вожделенный ответ получен. Можно ехать, прямо сейчас – хоть к одной, хоть к другой, хоть к третьей. На секунду его сердце наполнилось нежностью: он вспомнил непосредственную Стрекозку, томную Фаталь, умненькую язвочку Шпильку. Милые мои девочки, извелись, поди, без моего внимания!
- Я, пожалуй, пойду, - сказал он, решительно слезая с табурета.
- А, ну ладно старик. А я вот тут слегка еще посижу, да надо в путь, - Левка усмехнулся чему-то своему.
И тут Н. почувствовал, что ужасно устал.. Пойду-ка я домой, к жене, - подумал он. И вы будете смеяться, но он действительно пошел домой. Но не спешите с выводами – завтра будет новый день.
Окруженные хлопком
Пару недель назад однополчанин Редьярда написал ему в Атланту и пригласил посетить свои новые владения. Ну да, северяне лихо скупали хлопковые наделы... Друг пригласил, намекая, что нуждается еще и в каких-то профессиональных советах строителя. Отказать Редьярд не мог, да и не хотел. Его тянуло в эти места, которые он покинул, шутка сказать, девятнадцать, нет, почти двадцать лет назад.
На станции Джонсборо его встретил крепкий черный парень, назвавшийся Томасом, работавший у однополчанина кучером. Но, к большому удивлению Томаса, приезжий, лихо вскочив в седло, сказал, что приедет чуть позже.
- А Вы не заплутаете, миста? - спросил Томас, растягивая слова в какую-то особенно сладкую южную жвачку. Редьярд только улыбнулся и послал лошадь с хода в галоп.
Нет, он не заплутает. Он прекрасно помнил эти места. Только, конечно, все здесь стало другим. Раньше не было этих маленьких домишек фермеров, вклинившихся посреди больших полей. Не было пестрой чересполосицы на хлопковых полях, показывавшей, здесь – прилежный работник, а здесь – ленивый. Но вон та дубовая роща осталась прежней... Хлопок уже начали убирать, свозить в большие «крылатые» амбары, не похожие на красные амбары северных краев.
Маккалистер ехал, опустив поводья, не торопясь. Вспоминая все, что связывало его с этими местами. Так давно...
До войны, которая растоптала Джорджию и бросила ее подыхать на этих кроваво-красных землях.
***
Была середина апреля 1861 года. Редди Маккалистер, недоучка из одного из северных университетов, работал учителем в семье богатого плантатора Джеральда Кольхауна. Что делать, студент был небогат, а южные аристократы платили неплохие деньги за обучение детей северным наукам. Учили, конечно, только мальчиков. Девочки сызмальства были помолвлены с соседскими недорослями, и вся премудрость, которую они должны были усвоить, состояла в умении вести дом. Премудрость, кстати, не такая и простая: пойди управься с целой армией горничных, кухарок, кучеров и садовников.
Большой Па, так называли мистера Джеральда Кольхауна в семье, был человеком передовых взглядов. Он не считал, что молодым плантаторам надо знать лишь время созревания хлопка. Он приветствовал всевозможные новшества и слыл в округе за человека прогрессивного. Соседи не одобряли, что сыновей Кольхауна обучает выскочка-янки, хотя и вынуждены были признавать, что в низменном деле механики и строительства янки таки довольно успешны.
Редди Маккалистеру было в то время чуть больше двадцати лет. Он совсем не тяготился своим странным положением в семье Кольхаунов, что-то среднее между прислугой и членом семьи, и с интересом наблюдал нравы южан.
А удивляться было чему. Этот, подчас такой естественный, а подчас и раздражающе показной аристократизм... Редди успел поработать, при своем продвижении на юг, на верфях Филадельфии, и представления не имел, что на свете сохранились такие недемократичные монстры. Они забавляли, и в то же время внушали уважение. Это был совсем другой мир.
Редди не заглядывался на хозяйскую дочь, или дочерей соседей – слишком велика была сословная пропасть между ними. Это на Севере дочка миллионера, производителя мыла, могла выскочить замуж за нищего студента, и никого бы это не удивило. Здесь же дочь его нанимателя, Порци Кольхаун и он, Редьярд Маккалистер, были просто животными разных пород.
Тем не менее, между молодым учителем и семнадцатилетней Порци установилось некое подобие дружбы. Да-да, хотя в это и трудно поверить.
Порци пошла в отца, Большого Па. Пожалуй, даже слишком в него: она была довольно высокого роста, что давало повод лучшим подругам называть ее гренадершей. Тем не менее, Порци была не лишена изящества, неплохо танцевала. А уж кожа... кожа у нее сияла ну ровно слоновая кость. Редди, кстати, не уставал удивляться потрясающей коже южанок. Конечно, они прятали свои лица и шеи под шляпками и шарфами, а руки - в митенках, но тем не менее, как они умудрялись сохранять эту головокружительную, светящуюся изнутри белизну? Поневоле поверишь в аристократические бредни.
Порци, как почти все ее подружки, была помолвлена чуть ли не с самого детства. Ее женихом был Чарльз Николс, сын владельца соседней плантации. Порци умеренно волновалась по поводу своей замужней судьбы и с умеренным нетерпением ждала своей свадьбы. По традиции оглашение должно было произойти в день ее восемнадцатилетия, после чего – почти год захватывающих приготовлений, а еще после – пышная, многодневная свадьба с визитами, с платьями на второй-третий-четвертый-пятый дни. Таковы были планы Порци и Чарльза, а также их родителей. Все эти планы были смяты в середине апреля войной, но об этом чуть позже.
Так вот, подобие дружбы, которое наметилось между юными Редди и Порци, имело очень простое основание: они оба любили читать. Порци свою привычку старалась скрывать, потому что это было не аристократично. И только с этим, абсолютно непонятным ей, янки, она могла подолгу говорить о мистере Диккенсе, которого почитала за настоящего джентельмена и мистере Теккерее, которого считала слегка вульгарным. Большой Па, будучи прогрессистом, не препятствовал дочкиному увлечению чтением, и часто привозил ей из Атланты книжные новинки. Но Диккенса она все-таки предпочитала. Теккереевские женщины казались ей.. слишком отчаянными, что ли...
Так и текла эта южная жизнь, немного лениво, немного сонно и исполнено неги, до апреля 1861 года.
- Мистер Линкольн со своим сбродом напал на Конфедерацию, - так сказал Большой Па в тот день за обедом.
- Мы зададим им перцу! - ответили на новость молодые плантаторы по всей Джорджии.
Уже на следующий день Джоржию захватила эпидемия помолвок и свадеб. Молодые аристократы записывались в Эскадрон и накануне ухода на войну играли свадьбы. 14 апреля, спешно и невнятно, была оглашена помолвка Порции Аннабель Кольхаун и Чарльза Теодора Николса. Свадьбу назначили через две недели. Потому что через три недели Чарльз отбывал в Эскадрон.
Порци не интересовалась войной. Что о ней думать – и так ясно, что южане разобьют этот сброд в течение месяца. Что эти выскочки могут, против наших красивых и умных южных мужчин? Тут и толковать не о чем.
Порци досадовала на войну... Ну вы только подумайте! Вместо сладкого, тягучего года подготовки к свадьбе, приемов, визитов, прогулок верхом с Чарльзом, вместо пошива новых, бесконечных в своем разнообразии платьев, она получила жалкие две недели. За которые надо было сшить свадебный наряд (хорошо хоть, Большой Па привез ей из Атланты новый, потрясающий кринолин) и подготовить какой-то прием. Конечно, не такой шикарный, как она заслуживала. Даже выезд не получался достаточно торжественным: часть лошадей уже забрали в Эскадрон, хоть плачь! И кроме того, ну что за прелесть в свадьбе, если нынче - каждый день свадьбы!
Порци даже немного сердилась на Чарльза и прочих юных джентльменов. Расшалились, как мальчишки, им только и дай, что пострелять. А о нас кто будет думать? Подобные пени высказывали и другие невесты, когда сидели, вышивая для своих воителей красивые кушаки к мундирам.
За неделю по свадьбы Порци устроила небольшую вечеринку: ничего особенного. Никаких танцев – война же, просто посиделки в ее гостиной с крюшоном и фруктами. Мужчины, конечно же, сгрудились в одном углу. Оттуда только и слышалось : «Мистер Линкольн... генерал Ли... Чарльстон...» Порци, как, впрочем, и другие девушки, бросала в сторону мужчин немножко обиженные, но больше восхищенные взгляды. Практически все юные джентльмены пришли нынче в голубых мундирах Эскадрона. Девушки чувствовали себя такими патриотками! Они старательно клали стежки и столь же старательно обмывали косточки всем близким и дальним знакомым.
На вечеринку были также допущены младшие братья Порци – пятнадцатилетний Джеймс и тринадцатилетний Брэд. Конечно, в сопровождении учителя и, конечно, с условием, что они будут вести себя тихо. Но мальчишки тоже хотели воевать и старались участвовать в разговоре. Джеймс, чуть не плача, уговаривал старших взять его «бить янки»! Что за досада, Джерри Фонтейн всего на три года старше, а уже в Эскадроне!
Редди Маккалистер держался в сторонке. Ему было очень неловко здесь, в этой розово-кисейной гостиной, среди голубых мундиров Эскадрона и неописуемо пышных кринолинов юных дам. Их разговоры он не мог и не хотел поддерживать, и потому болтался неприкаянно где-то посередке с чашкой крюшона в руке. Он бы предпочел уйти, но надо было сопровождать Джеймса и Брэда. Это была его работа.
- А вот давайте спросим господина учителя, - неожиданно прямо над его ухом раздался задиристый голос Джерри Фонтейна, - что он думает! Он же янки!
В гостиной замолчали. Редди склонил голову, ожидая вопроса. Он немного нервничал. Не очень приятно находиться среди людей, жаждущих крови твоих соотечественников. Пусть эта жажда крови немного карнавальная... но ведь все до первого раза.
- А вот скажите, господин учитель, - Джерри шутовски поклонился, - как Вы считаете, мы разобьем ваше голопузое воинство за месяц или все-таки за целых два?
- Время покажет, - Редди изо всех сил старался, чтобы в его голосе не звучал вызов. Меньше всего ему хотелось, чтобы здесь сейчас разгорелась ссора. И дело было не в том, что его, скорей всего, после этого уволят. Он и сам решил уехать при первой возможности и присоединиться к войскам северян. Просто ему не хотелось ссоры, и все тут. Глупо это было.
- Изволите уходить от ответа? Нет уж, скажите нам честно, как на духу, что вы об этом думаете? – это вступил в разговор молодой Колгорн, сосед Кольхаунов с запада.
- Я не пророк, чтобы предсказывать ход сражений, - Редди старательно подбирал слова. И вдруг... вдруг он понял, что ему ужасно хочется высказаться. Он ведь очень хорошо относился к этим ребятам, своим ровесникам. Он привык к ним, хотя и понимал, что они совсем другие. – Но я думаю, что война будет долгой, не два месяца. И я не знаю, кто победит – Союз или Конфедерация.
В гостиной раздался дружный смех. Смеялись все: и джентльмены и юные дамы.
- И что же у вас, господа северяне есть такого, что может вам внушить надежду на победу? Ну-ка? – Джерри Фонтейн разошелся не на шутку. – И что вы будете делать без нашего хлопка? А вот мы возьмем и перестанем вам его продавать!
- Правильно! – вступился Чарльз Николс. – Англичане с удовольствием купят наш хлопок, мы-то проживем!
- Я не знаю, как будет идти война, - снова осторожно начал Редди, - но если северяне блокируют ваши порты, хлопок вам не продать. Он не будет иметь никакой ценности...
- А как они смогут блокировать наши порты? – ссора разгоралась, ее было невозможно остановить.
- Да очень просто, - Редди все еще старался удержать разговор в рамках цивилизованных правил, - у конфедератов нет военных судов, значит вы не сможете защитить себя с моря. Это очень серьезная угроза. Не говоря еще и о других проблемах... Хотя бы о той, что все военные заводы находятся в руках Союза. Да, у вас есть хлопок и только хлопок. И...вы зря пытаетесь представить себе эту войну, как загородный пикник...
- Северяне не обучены, они накупили себе кучу иммигрансткого сброда! – горячились юные аристократы. – А у нас есть послушные рабы, которые пойдут за нами в огонь и в воду!
- Вы уверены? Вы уверены, что ваши хваленые рабы не разбегутся? – Редди надоело держать лицо. В конце концов, не убьют же они его прямо тут, посреди этой кружевной гостиной.
Нет, убивать его не собирались, они просто смеялись ему в лицо. И он разозлился. Конечно, истории эти джентльмены не знали и не ведали, как часто аристократизм проигрывал в войнах «сброду»... Тем более, что янки – не сброд.
- А что вы смеетесь? Идея освобождения негров уже носится в воздухе! На севере об этом много говорят. Рабовладение – отсталый строй, который не дает нашей стране встать в один ряд с цивилизованными государствами! – почти крикнул Редди.
В гостиной повисла мрачная тишина. Пока он говорил о таких непонятных материях как блокада портов, они смеялись. Но лучше бы он не заговаривал об их имуществе. Черные рабы – это их богатство, их капитал, такой же, как хлопок. А свой капитал они привыкли отстаивать.
- Так Вы, мистер Янки, значит, за права негров? Ну так мы покажем Вам права негров!! – плантаторы, разгоряченные ссорой, разозлились вполне всерьез. – В амбар его! Пусть посидит до завтра, а завтра мы устроим ему наказание, какого он достоин.
- Да, да, - горячился молодой Колгорн, - он же за права негров тут радеет. Значит, он им равный? А что делают с провинившимися неграми? Их прилюдно секут! Завтра выпорем за милую душу!
Девушки тщетно пытались утихомирить разозленных джентльменов. Вечеринка была испорчена. Учителя утащили в ближайший хлопковый амбар , абсолютно пустой, и заперли там, поставив к дверям на часах старого Джима.
Порци просто не знала, что делать. Ну конечно, учитель сморозил глупость, но зачем портить из-за этого вечеринку? И Большого Па не позовешь: он уехал в Атланту, вместе с Ма, чтобы заказать к свадьбе лед для мороженого... Нет, решительно Порци не знала, что делать. И ей совершенно не хотелось, чтобы ее Чарльз участвовал в этой забаве – порке янки. Да, янки зарвался, но на то он и янки. Но его нельзя пороть, он же белый и свободный человек!
Судьба Редди ее особо не беспокоила. Она только очень переживала, как все это будет выглядеть перед свадьбой. Как будто мало того, что эта дурацкая война планы ломает, так джентльмены еще и янки пороть надумали! Порци все-таки надеялась, что они одумаются. Ну посмеялись, ну и хватит.
Но наутро стало понятно, что юные аристократы настроены всерьез. Порци пыталась уговорить Чарльза, взывая к его разуму и к тому, «как это все будет выглядеть», но в ответ получила что-то вроде «Не Вашего ума это дело, милая».
Все это ее страшно печалило и беспокоило. Она сама напросилась отнести пленнику завтрак. Конечно, порка - дело правое, но не голодом же его морить. Прихватив корзинку с едой, Порци направилась к амбару.
Редди выглядел бледно. Видимо, ночь не спал. Порци решила попробовать его уговорить повиниться перед обществом. Дескать был не прав, примите мои извинения. Но этот мягкий учителишка неожиданно проявил строптивость.
- Извиняться? За что? За то, что я сказал им то, чего они слышать не желают? Нет уж, я пройду через это унижение. Пусть все поймут, что все, что вы можете – это бить безоружного, собравшись большой стаей. Аристократы южные! Только и умеете, что кричать, что побьете северян... А сами...
- Не смейте так говорить про нас! – Порци почти кричала. – Да если бы Вы сами не наговорили всех этих немыслимых глупостей...
- На немыслимые глупости, мисс Кольхаун, никто не вздумает так злиться. В том-то все и дело, что это были вовсе мыслимые, и вовсе не глупости. Вот они и взвились. Думают, если устроят этот показательный самосуд, так что-нибудь изменится.. А и пожалуйста, а мне и не жалко... – говорил он. Но голос у него предательски дрожал. – Вы думаете, вас всех спасет ваше хваленое южное чванство? Да как бы не так! Все, что у вас есть – ваше чванство... Которому грош цена! Оно даже не остановит вас перед тем, чтобы устроить самосуд над безоружным. Всей вашей чванной сворой!
- Мне дела нет до того, кем Вы нас считаете, - Порци уже справилась со злостью. – Не скрою, я пыталась уговорить Чарльза... мистера Николса отказаться от этой затеи. Я не преуспела. Ну и что? Я не позволю им уронить нашу честь... Перестаньте ныть, мистер Янки и слушайте... Вы помните последний роман мистера Теккерея?
Редди уставился на нее в замешательстве.
Экзекуция была назначена на вечер. В начинающихся сумерках Порци неожиданно опять засобиралась в амбар. Она обещала отнести пленному тыквенного пирога и забыла.
- Негоже не сдержать обещания, - настаивала она. И все были вынуждены согласиться. Слово надо держать, будь это даже всего лишь обещание пирога.
Поскольку в доме собрались вчерашние джентльмены, Порци была одета в красивое платье, с пышнейшим, замысловатым кринолином. Ну не переодеваться же ради того, чтобы отнести в амбар пирога? Чарльз, правда, говорил, что пирог может отнести и Момми Мэри, но настаивать не стал. Он и так чувствовал себя не очень комфортно из-за того, что ему пришлось строго указать невесте на ее место. Ладно, пусть отнесет пирог, кому от этого хуже.
Все видели, как Порци подошла к амбару, как старый Джим приоткрыл для нее одну створку двери. Она только чуть-чуть зашла внутрь – хвост ее кринолина так и торчал в двери, когда раздался ее вскрик: «Его тут нет!!!»
Все бросились к амбару. Распахнули вторую створку. Порци стояла с пирогом в руках, застыв, прямо за входом. Амбар был пуст. Мужчины вбежали внутрь, бестолково потолкались из угла в угол. Спрятаться там было совершенно негде.
- Смотрите, он сделал подкоп. – закричал Джерри Фонтейн, показывая на кучку свежевскопанной земли в углу. – Он наверняка побежал к роще! Скорее!
Мужчины гомонящей толпой выбежали за порог и помчались, скликая слуг, к дубовой роще. Даже старый Джим присоединился к охоте. Дом опустел... Около Порци осталась только преданная ей Момми Мэри.
Примерно через час погоня вернулась ни с чем. Мужчины застали Порци уже переодетой в дорожное платье, тоже с кринолином, но поскромнее. На вопрос Чарльза, куда она собралась, Порци удивленно вскинула не него глаза:
- Разве Вы забыли, дорогой? Я условилась с тетушкой Салли, что приеду к ней на сегодня-завтра. Она обещала мне какую-то исключительную кружевную фату!
Чарльз, конечно же, совершенно не помнил ни о тетушке Салли, ни о предполагавшемся визите, но уточнять ничего не стал. К тетушке, так к тетушке, - подумал он и, слегка разочарованно, откланялся. Прочие джентльмены тоже быстро разъехались. Никто из них не удивился, что мисс Кольхаун, уезжая всего на один день, взяла с собой большой сундук, видимо, с нарядами. За безопасность мисс Порци в поездке, как и всегда, отвечали Момми Мэри и старый кучер Джим.
Порци крикнула Джиму, чтобы остановил коляску, едва усадьба скрылась за холмом. Было уже совсем темно. Момми Мэри помогла мисс Порци открыть сундук. Среди кружев и оборок что-то зашевелилось, и из сундука вылез Редьярд Маккалистер собственной персоной.
- Ступайте в ту сторону. – Порци махнула рукой за хлопковое поле. – Там станция Джонсборо. Через двадцать минут проходит поезд на Атланту. Там вас никто не будет искать.
Сказав это, она двинулась к коляске, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
- Зачем вы это сделали? Решили почувствовать себя героиней Теккерея, которая спрятала любимого человека под кринолином? Но я вам не любимый человек, а вы, к тому же, не жалуете Теккерея, потому что он не джентльмен...
- Вам не понять, зачем я это сделала. Уж поверьте, не было мне никакой радости торчать посреди амбара, с вами под юбкой. Я это сделала, чтобы уберечь моих друзей от неблаговидного поступка, который бы бросил тень на всех нас, конфедератов! Уходите, мистер Янки. И знайте, теперь вы встретитесь с ними в бою, и посмотрим – кто кого!
- Послушайте, мисс Кольхаун, я понимаю, все ваше воспитание, все устои вашей жизни, твердят вам, что мы не можем быть правы... Но вдумайтесь, это ведь хорошо... когда все будут свободны.. равны... Негры смогут жить всюду, как все мы – в Нью Йорке.. в Филадельфиии... свободные люди в свободной стране...
И тут... тут она расхохоталась ему в лицо. В этом смехе было такое сочное южное презрение, такой аристократический яд, что Редди отшатнулся.
- Вы, северяне! Что вы знаете о том, как надо обращаться с неграми? Что вы вообще о них знаете? Да, они придут в вашу Филадельфию, в ваш Нью Йорк... и они сядут вам на шею! Прощайте, станция – там!
С этими словами мисс Кольхаун села в коляску, крикнула Джиму погонять и укатила из его жизни навсегда.
Война очень скоро перестала быть веселым пикником. Почти каждый поезд привозил списки убитых, Атланта превратилась в одну большую военную мастерскую. Маленькая загадка о пропавшем учителе-янки забылась, как не было ее. Не до того стало.
***
Редьярд Маккалистер, инженер-строитель, подъезжал к знакомому холму. Он волновался, что будет там, за холмом? Пепелище? Нарезанные на делянки поля?
Но пейзаж был прежним. Видимо, хозяева «Персикового Кизила» - да, именно так, он теперь как-то сразу вспомнил, называлась усадьба Большого Па - уцелели в этой многолетней мясорубке. А вот и ворота... И дом виднеется, даже, похоже, свежепокрашенный. Что ж, мистер Маккалистер был искренне рад. Хотя по-прежнему задавал себе вопрос: зачем она сделала это? Она, настоящая дочь этой южной неги, этих бескрайних хлопковых полей? Неужели единственно для того, чтобы уберечь от неблаговидного поступка своего жениха.. Как его звали-то? Забыл...
У самых ворот Маккалистер придержал коня в сомнении. А, может, заехать? Но он представил себе, что этой семье наверняка пришлось пережить за последние годы. «Она меня и раньше-то не жаловала, а теперь, верно, и вовсе ненавидит» - подумал он и... проехал мимо.
***
Миссис Чарльз Николс, давно уже известная в своей семье как Большая Ма, стояла у окна гостиной и рассеянно следила за всадником, топтавшимся у их ворот. Но он проехал мимо.
«Интересно, кто таков» - подумала она, тут же забыла о нем, позвонила в колокольчик и велела закладывать коляску.
Сверху, щебеча, спускались две ее дочери: Мелани, восемнадцати лет, и совсем еще юная, пятнадцатилетняя Одиль.
- Ма, ма! Нам уже пора! – они были слегка возбуждены. Ничего удивительного – все ехали к О'Гири, на оглашение помолвки Мелани с сыном О'Гири, Дастином. Конечно, - думала миссис Николс, - по прошлым временам это мезальянс, О'Гири – выходцы с севера. Но времена изменились, а дочерей по-прежнему надо выдавать замуж.
Мистер Николс и младший сын Николсов, Стен, уже отправились к О'Гири верхом.
Девушки, болтая о чем-то своем, садились в коляску.
- А что, Ма, - вдруг сказала старшая, - правда же хорошо, что эта дурацкая мода на кринолины отошла в прошлое! Тогда пришлось бы закладывать три коляски – по одной на каждую из нас.
И Мелани кокетливо повертела турнюром. Миссис Николс, наверное, полагалось нахмуриться и призвать дочь к поведению истинной леди, но она промолчала. Потому что задумалась. Она вспомнила ту давнюю историю, когда она спрятала под кринолином наглого янки...
Коляска неторопливо катилась по дороге. Миссис Николс оглядывала бесконечные поля хлопка и вспоминала.. нет, не ту глупую историю.. Она вспоминала то, что произошло потом: войну.. и еще раз войну.. голод... смерть Большого Па... она вспоминала, как горел хлопок, подожженный то ли неграми, то ли северянами, а то ли и вовсе – конфедератами... гибель братьев... и опять голод. Она вспоминала, как болели плечи от сумки, в которую она собирала хлопок. Рабы разбежались, а жирная домашняя челядь отказалась выходить на поля...и снова горел хлопок...и голод... У нас есть только южное чванство, вы говорите? Нет, это не чванство, это гордость. Нас растоптали, но мы выстояли.
Она понимала, что глупо судить семнадцатилетнюю наивную девчонку с точки зрения почти сорокалетней женщины, прошедшей через все эти испытания. Но она вновь и вновь спрашивала себя: «Если бы я знала тогда, что ждет мою землю, мою семью и меня саму... сделала бы я хоть что-нибудь, чтобы спасти янки от экзекуции?» Она спрашивала себя вновь и вновь. И не могла ответить.
История Троянской Елены, рассказанная ею самой >>>
Хостинг проекта осуществляет компания "Зенон Н.С.П.". Спасибо!